Должно хватить. Обязательно должно!
Если не он, то кто же расскажет людям о лесном разбое Коровина?
Евсей Кузьмич заспешил к дому.
Оп слазил в подполье, вынул оттуда все кадушки с солониной и перенес в погреб, чтобы не замерзли, осмотрел и подладил омшаник, занавесил, окна дерюгами и стал собираться.
Повесив на двери большой амбарный замок, он закинул на плечи котомку, встал на широкие камусовые лыжи и пошел.
Шагов через двадцать остановился, посмотрел на свой вмиг постаревший, покосившийся дом. И вдруг понял, что вправду уходит. Навсегда.
Побледнев, старик опустил голову и тихо-тихо направился к кладбищу, что маячило крестами у берега Шилки, в правом углу Монастырского бора.
Он остановился у занесенных снегом могилок, осторожно стряхнул рукавицей с Дашиного креста хвоинки и сухие прутики, сорвал гроздь побуревшей рябины, положил на холмик. Потом снял шапку и поясно поклонился.
— Прости меня, Дарьюшка, — прошептал, — Простите вы, родные и земляки, за то, что вот покидаю вас, ухожу куда-то с земли нашей. Горько мне оставлять вас одних. Но и иначе не могу. Не могу! Простите…
Он надел шапку, повернулся и, стараясь не скрипеть лыжами, понуро побрел прочь.
Дорогу, по которой четыре недели тому назад возили лес, давно замело, и Евсей Кузьмич решил идти в Сполошный не по ней, а напрямую, через Большую елань, а после через Ерзовские пихтачи и Мурзакины пади.
Крепко подмораживало.
С деревьев сыпалась снежная пыль.
НА РЕКЕ ДА НА КЕТИ
Глава первая
Летом мы с Мишанкой Типсиным спим на стайке.
Необыкновенные у нас в Тогуле строят стайки. Не из бревен, не из тонкого елового тонкомера, как, скажем, в Волкове или Замараевке, а из горбыля, между стенками которого засыпают опилки, и высоченные-высоченные, обязательно в два этажа. На первом этаже скотина, на втором — сено или солома. В зависимости от того, какой хозяин.
У Типсиных скотины нет, поэтому внизу у них дрова — лесозаводская обрезь, посеченная топором, наверху — ненужное старье: кладовка. Здесь, в свободном углу, и стоит широкий, сколоченный нами на двоих топчан.
Утро. Я проснулся оттого, что сквозь щелку на крыше в кладовку проскользнул солнечный зайчик, упал прямо мне на лицо и защекотал нос, глаза. Я отодвинулся, перевернулся на бок и опять задремал бы…
Но тут, как назло, на крыльце дома забренчала гитара, засверлил уши дребезжащий с похмелья бас:
И пошло! Та-та-та… Сразу. Мужские, женские, детские голоса наперебой, будто целый табор появился на улице.
— Эй, крутобедрая! Куда идешь, куда торопишься, милая? Остановись, давай погадаю, красивого-раскрасивого парня приворожу-присушу. Такого красивого-раскрасивого — буйную свою головушку на веки вечные потеряешь…
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо…
Черт возьми, кому пришла в голову блажь поселить в наш дом этих цыган?! Ни днем, ни ночью, ни поздним вечером, ни ранним утром от них покоя нет… Семей двадцать недавно прибыло в Тогул. И сразу к директору лесозавода: «Принимай, начальник! Опостылела кочевая жизнь, на одном месте жить желаем, работать честно и ударно желаем». Приняли с радостью. На заводе всегда с кадрами туго, к тому же сам факт какой! И правда, многие сразу показали, что могут работать и честно, и ударно, никакого упрека нет. А вот наши… Больше барахольничают, пьют да поют, чем что-то доброе делают.
Позавчера жена самого здорового мордастого цыгана Спартака Кукушкина Рада Счастливая ездила в район на базар. Уехала ни с чем, а вернулась с двумя верблюжьими одеялами и нейлоновой кофтой. «Уметь жить надо, — хвалилась бабам, — уметь обеспечивать семью». А вчера к вечеру в «семье» не было уже ни одеял, ни кофты. Зато Спартак отнес в сельповский киоск два мешка пустых бутылок. Если это и называется умением жить, тогда понятно, почему у Радиных ребятишек на семерых одни штаны и полторы пары ботинок.
А шум и гам на крыльце того сильней. Только как-то уже необычно, с другими интонациями, и вроде в этот неспевшийся хор включился еще один голос. Участкового милиционера Федькина. Точно, его. Только о чем они, ничего не разберешь, сплошной гул. Хотя — стоп! Будто скрип коростеля, над этим гулом взлетают слова Спартака:
— Я честный человек! Слово будущего коммуниста!
Потом мгновенное затишье. Отрывочные фразы: «Одеяла… Нет одеял». Снова гул. Вопли. И топот множества ног в сторону поссовета.