Ну сегодня у Федькина будет денек. Хватит разбору до самого вечера. Только вряд ли к чему это приведет. Федькин не умеет так красиво и убедительно говорить, как Спартак. И кончится все тем, что Спартак с супругой и детками спокойнехонько вернется домой. А Федькин часа четыре кряду после этого будет сидеть в конторке, курить горький, как полынь, самосад, плевать в угол сквозь зубы и материться потихоньку.
После этого шума тишина кажется музыкой. Лежу, смотрю на солнечного зайчика, который уже давно спрыгнул с нар и теперь поблескивает на шершавой нестроганой доске пола. Нежусь. Хорошо в утренней тишине.
И вдруг — как бичом вдоль хребта. Да так, что прямо до костей, до мозгов всего скособочило.
— Ку-ка-реку-у-у-у!
Бог ты мой! Как я мог забыть еще об одном горлопане. Еще об одном недобром существе, не дающем людям покоя. О петухе бабки Шутеговой. До того поганый петух — спасу нет. Без палки мимо не проходи. Обязательно кинется и обязательно норовит долбануть в лицо. А уж голосок! Это он опять угнездился на свой кол, что торчит в плетне выше других у самой стайки, и будет орать без передыху, пока не охрипнет.
— Ку-ка-ре-ку-у-у-у!
Хорошо Мишанке. Вот уж кому позавидуешь! Посапывает себе, уткнувшись в мое плечо. Тому сейчас хоть из двадцатидюймовой пушки пали над ухом — без пользы. А мне каково! Вчера петух проорал двадцать один раз. Очко. Если сегодня все пойдет такими же темпами…
Но, к великому удивлению, петух, как-то испуганно кокнув и вроде захлебнувшись, захлопал крыльями, слетел с кола в картофельную ботву и умолк.
Странно. Что это с ним? Не иначе увидел тетю Олю — Мишанкину мать. Почему-то из всего нашего большущего дома петух боится только тетю Олю. Как огня. При одном ее виде им овладевает панический страх, он даже голос теряет и тут же спасается бегством.
Но тете Оле вроде бы еще не время вернуться с рыбалки. Хотя при чем тут время? Раз Шутежихин петух подавился на полуслове, значит, тетя Оля где-то рядом. И скоро придет будить Мишанку.
Я улыбаюсь и стряхиваю с себя последние остатки сна и сонной лени. Сразу становится свежо и весело, вроде добрым майским ветерком обдуло.
Проходит всего несколько минут. И вот тихонечко так, чуть слышно, шуршит волглая картофельная ботва, осторожно чавкают промокшие чирки, и снизу доносится бархатный тети Олин голосок:
— Миша-а-ан-ка…
Начинается. Традиционная утренняя побудка.
— Миша-а-ан-ка…
Мишанка сквозь сон всхлюпывает мокрыми губами, даже не шелохнувшись. Я тоже лежу не двигаясь. Мог бы толкнуть его локтем под бок, но по опыту знаю: это все равно что ловить щуку в озере голыми руками. Да и вообще мое вмешательство тут ни к чему, так сказать, не входит в программу.
— Миша-а-ан-ка…
Результат тот же.
Голос тети Оли утрачивает свою бархатную мягкость.
— Ми-ш-ша…
Тишина.
— Михаи-ил.
Мертвая тишина.
— Минька, паразит! — уже звенит металлом. — Исхлешшу!
В ответ, словно в насмешку, неожиданный взрыв хлюпающего храпа.
Длинная пауза. Потом слышно, как тетя Оля звонко хлопает по бедрам ладонями.
— От зараза! От дал господь дитятко, — гневно говорит она сама себе. — Но обожди, счас я за тебя возьмусь.
Резко хлопает калитка. Тетя Оля удаляется к дому. Но ненадолго. Совсем через малое время вновь слышатся ее шаги. Теперь уже торопливые, твердые. Жалобно скрипит лесенка, со звоном распахивается фанерная дверка. Откуда столь прыти берется в дородном и рыхлом на вид тети Олином теле? И вот она уже у нас на стайке, в шапке-ушанке, в мокрых чирках, как с рыбалки приехала, и… с большим ковшиком колодезной воды.
— Миша-а-ан-ка, — с ехидненькой ухмылочкой наклоняется она над топчаном, — я тебе, Мишанка, водички студеной принесла.
— А! — неожиданно трезвым, здравым голосом откликается Мишанка и пулей слетает с нар. — Водички, водички, водички, — скороговоркой тараторит он и таращит глаза, прыгая на одной ноге и целясь второй в штанину. — С уловом тебя, маманя, и с добрым утром. А это чо? — замечает он ковшик. — Водичка?
Тетя Оля вмиг как-то вся подламывается.
— От зараза! — выдыхает она и, плюхнувшись на край постели, прямо заходится в смехе. — От зараза! — захлебывается она, трясясь всем телом. — Вот артист из погорелого театра! Ну надо же так, а… Минька! Ну неужели это все всурьез, а не приставленье, а?
Тетя Оля смеется долго, до слез, потом, успокоившись уже, просто с интересом, с душевностью спрашивает: