– Твой, что ли, конь? – удивился хозяин избы, отставил к печке подшитый валенок, стряхнул с колен мусор и поднял на Андрея черные глаза: примешалась-таки и в их роду неукротимая и буйная кровь степных кочевников.
– Не барин на коне разъезжать – конь для работы надобен, – отозвался Бурлаков.
Неистовым лаем зашелся пес, тут же достиг избы властный покрик: «Пошел вон!» Пес заскулил и затих постепенно – должно, убежал за дворовые постройки.
– Кой это гад над собакой изгиляется? – Михайло резко поднялся с некрашеной самодельной табуретки, на ходу сорвал плеть с колышка у правого косяка…
Дверь распахнулась, и на пороге, пригнув голову, чтобы не удариться, вырос Прокофий Оборот.
Засидевшиеся у Рыбки крестьяне Федор Капитонов и Кузьма Петров тут же поднялись на ноги – Федор довольно резво, Кузьма не так поспешно. Третий гость, сутулый и седобородый Василий Горох, лишь изобразил попытку подняться, но так и остался сидеть на низенькой табуретке у печки и греть простуженную спину.
Прокофий Оборот не снял добротной бараньей мурмолки, не перекрестил лба перед иконой. Сморщив широкий приплюснутый нос – тяжек дух мужицкого жилья! – постращал Михаилу:
– На привязи держи собаку! Другой раз тявкнет – порешу в сердцах!
«Тебя бы кто пришил нароком, упырь болотный!» – Михайло резко захлестнул плеть на колышек, дернул широкой бородой. Лет пять тому назад на лесной рубке зашибло его упавшей сосной, и ходит теперь Михайло, словно матерый волчище, не ворочая шеей.
Прокофий Оборот прошел в передний угол – от порога и до стола за приказчиком остались на дощатом полу грязные следы, – сгреб с головы мурмолку, бросил на стол, пригладил пышные бакенбарды. Тяжело скрипнула под ним старенькая, выскобленная перед Святками лавка.
– Что дома не сидишь? – в гневе выговорил приказчик волостному старосте. – И что за сход у вас по ночам? Ну? – Прокофий повысил сиплый бас. За темной занавеской от печи и до стены захныкал сонный младенец. Испуганно зашикала на него хозяйка: не расплакался бы, упаси бог прогневить лютого Оборотня!
Андрей Бурлаков так и застыл у порога. Сесть в присутствии приказчика ни он, ни Федор с Кузьмой не посмели. Михайло Рыбка тоже неуверенно топтался около сидящего Василия Гороха.
– Будто не ведомо вам, Прокофий Данилыч, – потея лысой головой, пояснил Бурлаков. – Велено мне от Никиты Никитыча вместе с выборными учинить смотрение всем селам и деревням. А по тому смотрению сделать раскладку перед близкой весенней пахотой. – Бурлаков ладонью провел по залысине, вытер руку о кафтан. – Да велено напомнить мужикам, за кем осталась зимняя отработка. Потому и зашли к Рыбке.
– Иное дело, ежели так. Отработку на лесных рубках закончить к Благовещенью[1]. Ведомо мне, что и у некоторых выборных до сей поры долг висит! Не думайте, что хозяйский долг – нескончаемая зимняя дорога! Оборвется весьма близко – на конюшне барской усадьбы! Все поняли? – Приказчик недобро зыркнул маленькими глазками из-под насупленных рыжевато-серых бровей.
– Отработаем, Прокофий Данилыч. Завтра же с родителем Капитоном отбудем на делянку. – Федор повинился, нервно затеребил веревочную опояску поверх старой однорядки. – Занедужил малость, хворь треклятая вошла в поясницу. Не гневись, батюшка Прокофий Данилыч. Лошаденка-то у меня, сам знаешь, пала, нету кормилицы. – На глазах Федора выступили слезы. – Как рассветет, тотчас выедем.
– Смотри, мужик, чтоб тую хворь из поясницы не пришлось плетьми выколачивать, – вновь постращал приказчик. Поморщился – по избе пошел резкий запах. Хозяйка приглушенно охала и меняла под ребенком испачканные подгузники. – Ну а теперь слушайте, с чем пришел я. Повелел Никита Никитыч аккурат после Благовещенья мужикам и крепким бабам ехать к Дугненскому заводу. Работа будет долгой, харчи берите про запас. – Прокофий взял мурмолку, но надеть не успел.
– Как это – надолго? – вдруг осмелел Кузьма Петров, сорокалетний, крепкий в теле мужик. По скуластому лицу пошла легкая бледность: знал, что супротивничать приказчику небезопасно. – По государеву указу весной быть нам в отработке лишь по первое мая. А там – у нас пашня! Как же это, братцы-мужики, без пахоты останемся?
– Замолчь, шишига носатая! – оборвал Кузьму Прокофий Оборот. – Не тебе, холоп, поучать хозяина! Бабе своей будешь указывать, долго ли горшки сушить на плетне!