В ней брякали одни лишь черепочки: хитрая монашка все алтыны давным-давно повытягала...
Сенька Сокол пришел из кузни и увидел: вальяжная чернобровая монашка, подоткнув ряску, скребла ножом лавки, терла их мочалом. В серой полутьме поблескивали белые бабьи икры. Сокол отвернулся, но погодя не стерпел, опять глянул и встретился с лукавыми глазами монашки.
Нетерпение охватило Сеньку, руки не слушались, - отяжелел весь. К чуланам шумно возвращался работный народ.
Парень сказал ей:
- Не смущай...
Монашка подоткнула выбившиеся волосы под черную скуфейку. В светце вспыхнуло пламя; Сенька не мог оторвать глаз от ее лица.
- А ты не гляди. - Монашка выпрямилась; стройна, пригожа. В глазах жар.
- Не могу. - Он двинулся к ней, раскинул руки. Пламя в светце заколебалось и, зашипев, угасло.
- Ой, што ты! Народ идет...
- Пусть, - прохрипел Сенька и стал впотьмах ловить монашку. На пути попадались скамьи, стол, нары: все ненароком само под руку лезло.
В раскрытую дверь, ухмыляясь, глядел рогатый месяц...
После объезда рудников и углежогов возвратился Никита. Заметив чистоту в рабочих чуланах, остался недовольным:
- Ты пошто, Авдотья, разоряться удумала? Жили и без того кабальные до сих пор.
- В чистоте, батя, работается спорее, в чистоте и боров жир скорее нагуливает.
Никита помолчал, подергал бороду и ухмыльнулся:
- Пожалуй, то правда...
Работные люди поднимались на работу со вторыми кочетами, в небе еще блестел серп месяца. Того, кто опаздывал вскочить с нар, нарядчики поднимали батогами. В чуланах, где ютились кабальные, было тесно, душно от пропотевшей одежонки и онуч. В пазах стен, в укромных углах бродили усатые тараканы, а в ночь на усталое тело ополчались клопы. Еще того хуже было в семейных чуланах, где в грязи копошились ребятишки, а под нарами хрюкали свиньи, - негде было скотину держать. Кормежка была скудная и постная, от нее только брюхо пучило, а силы не прибывало.
Посреди двора перед рабочими чуланами стояли козлы, к ним привязывали провинившихся, снимали портки и били лозой. При демидовской конторе содержался кат - здоровенный мужик, вид у ката разбойный, борода до глазниц, лохматая и, как медь, рыжая. Глаза - нелюдимые. На ногах палача скрипели яловые сапоги на подковах. Мордастый, хмурый, ходил он с батогом по заводскому двору и поджидал случая. Ведал он кладовыми да подвалами, где томились беглые. Всякому, кто бегал, на шею набивали рогатки и сажали на цепь.
Весна стояла солнечная, а кат ходил мрачный: жгуче ненавидел он молотобойца Сеньку Сокола. В минуты безделья кат приходил в кузницу, морщился:
- Скоро ты отпоешь свои погудки? Пошто поешь?
Медвежьи глазки ката зло глядели на Сеньку.
Сокол жил легко, беспечально; тряхнул кудрями, грохнул молотом:
- Я, добрый молодец, без коз, без овец, была бы песенка.
Кат насупился:
- Я все поджидаю, когда ты, сатана, заворуешься. Больно руки на тебя чешутся. Ух ты!
Кат широкими плечами заслонял Сеньке солнце, тот, держа в ручнике накаленную пластинку, шел на палача:
- Уходи, сожгу. Не заслоняй солнца, одно оно только и осталось у кабального.
Ворча, недовольный кат тяжелым шагом уходил из кузницы...
На хозяина. Никиту кат смотрел покорно, по-песьи. Демидов вразумлял ката:
- Зри, добро зри за хозяйский хлеб. Кто из крестьянишек явится в деле непослушным и ленивцем, смотря по вине, смиряй батогами, плетьми и железами.
- Чую, хозяин. Сполняю то. - Волосатые жилистые руки ката сжимали плеть, и Никита, поглядывая на заплечного, думал: "Силен, стервец!"
Демидов зорко доглядывал свое поместье. Все шло гладко, богато, во всем обретался свой смысл.
Акинфка добрался до Каменного Пояса и написал оттуда батьке:
"Край громаднющий, руд много - грабастай только. Заело безлюдье. За народом по дорогам гоняюсь. Из Устюга, Сольвычегодска, Ветлуги да Костромы народишко бегит от хлебной скудости, от пожарного разоренья да барского гнета, а я перенимаю тех людишек и к работе ставлю. Хоромы, родитель, я возвожу знатные. Крепость..."
- Добро помышляет, того лучше старается, - хвалил батя Акинфку. Поспешать надо. Хоромы ставит; ум хорошо, два лучше. Съездить да похозяйничать надо самому...
Задумал Демидов податься в дальнюю дорогу, на Каменный Пояс.
За Тулицей на посадье постукивал колотушкой ночной сторож, оглядывая амбары; кое-где в избах светились поздние огни. В садах и в хмельниках густая тьма.
Ярыжка Кобылка, к делу не присталый, все доглядел. Дунька покормила его, он разомлел от сытости и брякнул:
- Монашка пришлая парня мутит. Сам видел Сеньку в хмельнике. Ей-бог...
Ярыжка торопливо перекрестился на иконы:
- Вот те крест, не хмель, поганые, чать, по ночам собирают.
Дунька прикрикнула зло:
- Брешешь, варнак! Скажу кату - прикусишь язык...
Кобылка рот ладошкой прикрыл, хитрые глаза закатил под лоб:
- Я - молчок...
На молодкиной душе стало тоскливо. Помрачнела, подобралась, на лицо легли тени. В полдень сбегала в хмельник, поглядела. Верно: покрушены тычинки, примята зелень; земля притоптана...
- Добро, греховодница, так слово держишь!
Позвала Дунька крепостных ковалей, приказала им:
- В хмельник каждую ночь жалуют воры, потоптали все. Поймать надо!
- Поймаем. - Кузнецы переглянулись.
Звезды загорелись ярче, огни на посадье погасли. Заречный ветер шелестел листвой...
Кузнецы сцапали в хмельнике Сеньку и монашку. Молотобоец попросил кузнеца, чернобородого кержака:
- Меня держите, а девку отпустите.
- Не могим, - в один голос отозвались кузнецы, - кат засекет...
Сеньку Сокола закрыли на запор в предбаннике, а монашку на приговор повели. Дунька вышла с фонарем, поставила его на землю, присела на колоду и, опустив голову, долго молчала. Кузнецы крепко держали монашку. Наконец хозяйка тряхнула головой, подняла глаза на соперницу:
- Был грех?
Монашка гневно сверкнула глазами, темные волосы раскинулись по плечам, - скуфейку утеряла в хмельнике.
- Нет, - ответила твердо.
- Любишь? - спросила Дунька.
- Полюбила парня, - опустила голову монашка.
- Так, - задохнулась от ярости Дунька, глаза налились кровью. - Чужого человека в грех вводишь. Сатана! Сечь! Стрекавой [крапивой] сечь!