Демидов широко расставил ноги, от ярости у него перекосило рот, и он стал похож на озлобленного волка.
- Блудом род мой опакостила. Жалею сына - пощажу тебя. Знают в миру трое: вы, паскудники, да я. И никто более не узнает.
Он сгреб сноху за волосы и повалил на пол. Дунька не ревела под плетью. Отходил батя честно, рьяно. Сердце молодки от боя зашлось. Однако она собрала силы, подползла к свекру, схватила руку и поцеловала:
- Спасибо, батя. Суд справедлив. Век не забуду...
- Ну, то-то. Однако и сам я виноват, что не услал тебя с Акинфкой.
Он ткнул сапогом в дверь, она заскрипела, распахнулась, и хозяин вышел из избушки.
7
По небу плыли озолоченные солнцем легкие белые облака, калюжины на дорогах подсохли; по оврагам бегали зайцы, потерявшие зимний наряд; по гнездовьям хлопотали птицы. По ранним утрам над рекой дымил туман; с восходом солнца тающей лебяжьей стаей туман поднимался вверх, исчезал.
На тихих водах Оки, покачиваясь, стояли приготовленные к отплытию струги.
Из Тулы в Серпухов демидовские приказчики пригнали новые партии крепостных и кабальных. По царскому указу дозволено было Никите Демидову отобрать в Кузнецкой слободе двадцать лучших кузнецов и отправить на Каменный Пояс. Кузнецы ехали с многочисленными семьями и со всем своим несложным скарбом. Кузнецов погрузили на особый струг и приставили караул. На трех других стругах ехали подневольные: народу теснилось много, было немало суеты и жалоб. Женщины роняли горькие слезы жалости, прощаясь с родным краем; мужики сдерживались. На стругах расхаживали стражники с ружьями, покрикивали на шумных. Хозяин Никита Демидов поселился на переднем струге в особо срубленной будке - казеннике. На палубе разостлали ковер, поставили скамью; жилистый, могучий хозяин подолгу сидел на скамье и следил за стругами.
На восходе солнца подняли якоря и отплыли по тихой воде; Серпухов стал быстро отходить назад, таять в утреннем мареве, только зеленые маковки церквушки долго еще поблескивали на солнце. Вешняя вода спадала, из оврагов и ручьев торопились последние паводки; но река катила свои воды все еще широко и привольно. В темной глубине ее косяками шла нерестовать рыба.
Сенька Сокол лежал на соломе под палубой на струге, на котором плыл Демидов. Лежал Сенька скованный, иссеченной спиной вверх - раны только что затянулись. Силы понемногу возвращались к нему, но на душу пали тоска и ненависть. Рядом на соломе примостились два вдовых кузнеца из слободы. Оба имели свои кузницы, но Демидов за долги отобрал их, а самопальщиков закабалил.
Вверху на палубе струга раскиданы сенники, овчинные тулупы, лохмотья, пестрят бабьи сарафаны, платки, кацавейки, орут ребятишки; у демидовского казенника лают клыкастые псы; везет их хозяин на Каменный Пояс.
Один из кузнецов, бойкий, как воробей, курносый Еремка, приставал к Сеньке:
- И за что тебя, мил-друг, в железо замкнули? А ты плюнь, не тоскуй. Тоска, как ржа, душу разъедает.
Второй кузнец, широкогрудый мрачный кержак с черной курчавой бородой, гудел, как шмель:
- Чего, как липучая смола, пристал к человеку! За что да кто? Ни за что. Пошто наши кузни зорили? Ну?
Еремка крутнул русой бороденкой:
- И то верно. Зря погибаем.
- В миру так, - продолжал кержак, - одни обманывают и радуются, другие обижены.
- Нет, ты правдой живи, правдой, - не унимался Еремка.
- Пшел ты к лешему. - Кержак сплюнул. - Ты, каленый, не слушай его. И я так думал, а ин вышло как! Прямая дорога в кабалу привела. В миру лжу на ложь накладывают и живут. Вот оно как. Уйду в скиты!
Сенька присел на солому, к его потному лбу кольцами липли кудри, под глазами темнели синяки; в золотистой бородке запуталась травинка. Он запустил за пазуху руку и чесал волосатую грудь:
- Скушно...
Кержак положил мозолистую ладонь на Сенькино плечо:
- То верно: здравому человеку в железах, как птахе в клетке тоскливо. Пригляделся я к тебе и скажу прямо: люб! Айда, парень, со мной в скиты! Еремка отказывается.
Еремка весело прищурился:
- Бегите, а я не побегу. Я еще жизнь свою не отмерил. Вы зря затеяли: Демидов - пес, от него не скроешься... На посадье. Сокол, слыхал твои песни. Спой! Ой, уж как я и люблю песню-то. Спой, Сокол!
Сенька шевельнулся, зазвенел цепью:
- Отпелся.
Кержак не отставал:
- А ты подумай, вот...
Под грузными ногами заскрипела лесенка, под палубу неторопливо спускался хозяин. Кузнецы мигом вытянулись на соломе, прикрылись тулупами и захрапели. Сенька злобно поглядел на Демидова.
Хозяин кивнул головой на кузнецов:
- Дрыхнут? Ладно, пусть отсыпаются, набирают силу, работа предстоит трудная. - Взор Демидова упал на цепь. - Ну как, ожил? Может, расковать?
Сенька промолчал. Хозяин недовольно ухмыльнулся в бороду:
- А пошто расковать? Резвый больно, сбегишь, а в цепях - куда!
Сокол скрипнул зубами; Демидов удивленно поднял брови:
- Зол?
- На себя зол, - блеснул глазами Сенька. - Что ни сделаю - все неудача.
- На роду, знать, тебе так написано, - строго сказал Демидов, - это бог так меж людей долю делит: одному удаль, богачество, другому холопствовать. Так!
- Уйди со своим богом, - загремел цепью Сенька. - Уйди!
- Бешеный! Ну, да ничего, остудишь кровь в шахте. А ты слухай. Демидов присел на корточки. - Плывем мы на Каменный Пояс; что было в Туле - назад отошло. Могила! Понял? Руки у тебя золотые и башка светлая... чего ершиться-то? Служи хозяину, яко пес, и хозяин тебя не обойдет! - Никита еще приблизился к Соколу и тихо обронил: - Возвышу над многими, если будешь служить мне преданно.
- Уйди, жила! Меня не купишь ни рублем, ни посулом! - Сенькин голос непокорный, смелый.
Демидов встал, крякнул:
- Так!
По крутой лесенке он медленно поднялся на палубу. Кузнецы откинули тулупы, разом поднялись и вновь вступили в спор. Разговор с Демидовым и дума о побеге взволновали Сокола; он вздыхал, глядя на цепь.
Под Каширой река разлилась шире. Издали навстречу стругам плыли высокие зубчатые стены церкви. На бугре размахивали крыльями серые ветряки. Подходили к городу; мимо пошли домишки, сады. Стали на якоря против торжища. Еремка весело выкрикнул:
- Тпру, приехали! Кашира в рогожу обшила, Тула в лапти обула. Выходи, крещеные!