Таким образом, те немногочисленные факты в обвинениях Демидова, которые подтверждались, не являлись ни преступлением, ни ошибкой, ни оплошностью. Татищев действовал по закону, преследуя при этом исключительно государственный интерес, каким его рисовали данные ему инструкции. Другое дело, что перечисленные претензии Демидова можно было разрешить, что называется, «в рабочем порядке», не привлекая для разбирательства генерала. Было очевидно, что ни одна из сторон конфликта не испытывала особого желания к сотрудничеству. Не испытывал его Демидов, не готовый к уступкам и жертвам, исключая разве что умеренные затраты, связанные с необходимостью «укупить». В личном списке одержанных им побед над чиновниками был памятный эпизод, в котором он сумел сместить верхотурского воеводу (Алексея Калитина). А ведь было это в самом начале его прихода на Урал. Ужели сейчас, когда его, крупнейшего заводчика России, могущество неизмеримо усилилось, он должен был прогнуться под какого-то капитана? Но также не испытывал желания искать компромиссы и этот капитан, упрямство которого питала идея служения царю и отечеству. Ему не хватило гибкости, которой обладал, как показало дальнейшее, Геннин? Верно, но это не преступление.
15 февраля 1723 года Геннин послал в Петербург два пакета. В одном находился рапорт Кабинету, содержавший в приложении копии документов, в которых сотрудники Татищева обличали происки Демидова (в том числе и доношение Блиера, фрагменты которого мы цитировали). Во второй были вложены выписки из дела и послание государю, в котором коротко, в нескольких пунктах, Геннин излагал свое мнение по поводу того, что произошло между Демидовым и Татищевым. По Геннину получалось, что Демидов, «мужик упрям», недовольный попыткой взять его под контроль, обвинил Татищева фактически безосновательно. Ничего, что могло бы бросить хоть малейшую тень на Татищева, Геннин не нашел. Убедившись в профессиональных качествах Татищева, он лелеял надежду привлечь его, оклеветанного и отстраненного, хотя бы к текущей работе. Но осознавая, что противопоставление чистого, аки ангел, капитана царскому любимцу выглядит не вполне убедительно, попытался убедить корреспондента… в личном нерасположении к Татищеву: «Того ради вашему величеству… как отцу своему объявляю: к тому делу лутче не сыскать, как капитана Татищева, и надеюсь, что ваше величество изволите мне в том поверить, что я оного Татищева представляю без пристрастия, не из любви или какой интриги или б чьей ради прозбы. Я и сам ево рожи колмыцкои не люблю, но видя ево в деле веема права и к строению заводов смышленна, разеудителна и прилежна»[255].
По завершении первого этапа расследования начался второй, касавшийся подозрений в упущениях Татищева в его служебной деятельности уже вне связи с его отношениями с Демидовым. Явилось ли это отголоском оговоров заводчика или источник подозрений был другим, неизвестно. Как бы то ни было, проведенное следствие окончилось для Татищева также благоприятно. Характерно, что ни Демидов, ни его агенты на этом этапе никаких обвинений против Татищева не выдвинули[256].
Как видим, Геннин в противостоянии Демидова и Татищева недвусмысленно принял сторону второго. Однако он знал, что в Петербурге живут могущественные покровители заводчика — А.Д. Меншиков, Ф.М. Апраксин и другие. Опасаясь их гнева, старался вести дело осторожно. Осторожность временами выглядела комично. Вот его письмо А.В. Макарову от 23 октября 1723 года, в котором сообщено о нескольких смехотворных по сумме подношениях Татищеву от мирских старост и выборных (21 рубль 71 копейка)[257]. Осознавая, что «сие и малое дело», умолчать о нем он не решился. Первая причина — при отъезде дал присягу ничего не таить. Вторая — «Демидов об оном деле не без известия», а через него может проведать «великий адмирал» (Апраксин), который, делится Геннин своим беспокойством, «и так целой год ко мне не изволил писать, и я признаваю, что изволит на меня гневатца». За этим следует чудная сценка, рожденная фантазией взволнованного генерала: «То первые слова адмиралские: бедново Демидова ты обвинил, а Татищева взятки утаил. И в то время государь меня велит судить и рострелят по достоинству»[258].
258