— Скажи-ка, Марья, правду народ бает… будто мой Акинфий у тебя ночью… Ну, когда наша свадьба была…
— Был, — односложно ответила Марья.
— И что же у вас той ночью было? — напряженно спрашивала Евдокия.
— Не надо про то, Евдокия.
— Почему ж не надо? — нервно рассмеялась Евдокия. — Могу я знать, чего мой суженый в свадебную ночь делал? — Она заглянула в глаза Марье, и та испугалась, отшатнулась. — Бают, понесла ты от него… той ноченькой.
— Если б понесла, давно родила бы.
— А может, и родила, да под куст сунула? — пытала Евдокия.
— Я на такое неспособная… чтоб Акишино дите погубить.
— Почему ж неспособна-то? Раз чужого жениха в свадебную-то ночь привечала.
— Видит бог, я не виновата.
— Бог он все видит, да не скоро скажет!
Евдокия выхватила из-за пазухи маленькую сулейку, сорвала с шеи медную цепочку. И вдруг повалила Марью навзничь, запрокинула ей голову и влила в рот из сулейки. Тяжело дыша, отбежала в сторону.
Марья беспомощно, как слепая, поводила руками по сторонам, громко стонала. Тело в судороге вытянулось дугой.
— Издыхай без покаяния, паскуда распутная! — хрипло крикнула Евдокия.
Внезапно в кустах шумно затрещало, и Евдокия бросилась бежать. На поляну, где умирала Марья, вывалился из кустов лобастый теленок, на шее болтался обрывок веревки.
…Ночь. Гудел ветер в вершинах деревьев. Светляки факелов медленно ползли по лесистому холму, тревожно отсвечивали в черной воде озерца.
— Э-эй! — раздался истошный крик. — Сюда!
Все сбежались на небольшую полянку. Близко склоняя факелы, разглядывали Марьин головной платок, весь изодранный, в пятнах крови. Передавали из рук в руки сулейку темного дерева на оборванной медной цепочке.
Перед домом Демидова гудела толпа. Трещали, брызгали искрами факелы.
Евдокия, простоволосая, разлохмаченная, сидела в своей светелке и, чуть покачиваясь, нашептывала песню про добра молодца, лебедушку и змею-разлучницу. Подле нее на полу стоял глиняный кувшин с кружкой.
Шваркнулась о стену дверь — на пороге стал Никита с сулейкой в руке. Потянул носом и в изумлении уставился на Евдокию.
— Ты… что? — запинаясь от гадливости и возмущения, спросил он. — Никак, пьяна?
Евдокия подняла на него мутные глаза, углядела сулеечку.
— A-а… сулеечка, — хихикнула она. — Хороша сулеечка… А цепка — дрянь, поганая цепка, свекрушко. Ну, иди сюда, посиди со мной, с бабой молодой. Муж-то мой хоть и живой, а нетути его… — Она пьяно рассмеялась и вдруг закричала жалобно, со слезами: — Пошто жизнь мою покалечили?! Пошто мужа меня лишил? Все деньги… — неожиданно спокойно и трезво сказала Евдокия, будто вместе с воплем вылетели из нее злоба и хмель. — Богачество, что в дом принесла, меня ж и губит. И Акинфушку. — И вновь закричала — Пес ты смердящий! Дьявол!
От удара Никитиного сапога кувшин с брагой разлетелся в пыль.
…Стоявшие подле демидовского дома часто закрестились, услышав истошный вон Евдокии.
— Пли! — срывая голос, гаркнул Акинфий, и двенадцать пушек, вытянутых в шеренгу, разом изрыгнули пламя.
Одну пушку разорвало. Развороченный ствол. отбросило, перевернулся лафет. Взрывом покалечило двух мастеров, одного убило.
Пока мертвого оттаскивали в сторону, а раненых перевязывали обрывками их же рубах, Акинфий осматривал развороченную пушку, спрашивал:
— Кто ствол отливал?
— Я… — кашлянул в кулак Гудилин.
— Почему разорвало?
— Может, чугун пузырчатый… — неуверенно отвечал пожилой мастер.
— А ты куда глядел, рассукин ты сын?! Из-за тебя человек загинул! — Он пнул ногой чугунный обломок. — Чтоб в точности мне причину установил! Заряжа-ай!.. Жалованье свое, — ткнул пальцем на убитого, — детям его отдашь!..
ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР ГУДИЛИН, ИЗ ПРИПИСНЫХ КРЕСТЬЯН; ВНУК — АНДРЕЙ ФОМИЧ ГУДИЛИН, ТАКЖЕ ПЛАВИЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР НА НИЖНЕ-ТАГИЛЬСКОМ ЗАВОДЕ; ПРАПРАВНУК — СОВЕТСКИЙ МЕТАЛЛУРГ ЮРИЙ ПЕТРОВИЧ ГУДИЛИН.
Акинфия убитый больше не занимал — в поту таскал к пушкам картузы с порохом.
— Двойной заряд!
— Да что ты? — обомлели мастера. — Нешто можно?
— Давай! Кому сказано! — И выхватил у ближайшего горящий фитиль. — Всем в овраг!
— Да-a, это не Кузовлев-воевода… — говорили мастера, поднимаясь с земли.
Лишь Гудилин не поднялся. Лежал, уткнувшись в песчаный склон, и тихонько, по-ребячьи, подвывал на одной высокой поте.
Ранним туманным утром по дороге через ноля и перелески тянулся неторопливый обоз: десятка три телег, накрытых полукруглыми ивовыми навесами от дождя и солнца, в тени которых на соломе и мешках спали дети, старики — целые семьи. За телегами мычали привязанные коровы и телята.