Акинфий не стал посылать гонца, чтобы известить о своем прибытии в Невьянск. Уже близок конец пути. Возок покачивался, скрипел на ухабистой, скованной морозом дороге. Акинфий сидел, забившись в угол, и все думал невеселую думу. Рядом с возком четыре всадника — охрана, верные демидовские стражники.
Неожиданно впереди послышались крики и выстрелы, потом звон сабель. Акинфий выглянул из возка и увидел, что его четверых стражников окружила толпа конных мужиков, страхолюдных, в драных тулупах, перепоясанных кушаками и сыромятными ремнями. Схватка была короткой. Попадали с седел порубанные стражники. Кучер, пав на колени, молил о пощаде:
— Православные, меня-то за что? Ить я с рождения мухи не обидел!
Акинфий выдернул из-за пояса пистолет, другом рукой вытянул из серебряных ножен кривой татарский нож.
А к возку уже подъезжал не спеша светлобородый всадник в черном полушубке. Улыбался, саблей поигрывал:
— Никак сам Акинфий Никитич попались. Славно, славно…
Акинфий признал в нем Платона, мужа покойной Марьи.
— Ну, вылазь, Акинфий Никитич, чего хорониться-то? Вы, ребята, его не троньте. Нам мало-мало потолковать надобно. Ты брось пистолетишко-то, Акинфий Никитич, бро-ось, ни к чему он тебе теперь. —
Платон усмехнулся, но ухмылка получилась у него страшноватой.
Акинфий бросил на землю нож и пистолет.
А Платон направил лощадь вперед, кивком предложив Акинфию следовать за ним. И Акинфий послушно пошел, опустив голову, чувствуя на спине лютые взгляды мужиков. Наконец Платон остановил лощадь, и Акинфий остановился, взглянув в глаза Платону:
— Разбойничаешь, стало быть? Ну что ж, дорогу каждый сам себе. выбирает. Только знай, Платон, в смерти Марьи на мне вины нет… Я ее сам любил… больше жизни…
Платон только презрительно усмехнулся…
— За Марьюшку мы с тобой посчитались…
— Не понял, — взрогнул от недоброго предчувствия Акинфий.
— Приедешь в Невьянск, поймешь… А за все остальное мы с тобой ишшо сочтемся. Придет время! — нахмурился Платон. — Когда весь люд работный, все сирые и обездоленные супротив бар и душегубов-заводчиков подымутся, — тады за все посчитаемся! — Платон чуть приподнял руку с саблей. — А теперя — бог с тобой, живи. Коли тебя Марья любила, не могу тебя жизни лишить… Живи покудова!
Платон развернул лошадь, ударил ее плашмя саблей по крупу и поскакал по лесной дороге. На скаку что-то крикнул мужикам, и те, развернув коней, устремились за ним. На пустой дороге остались возок, очумевший от радости кучер и Акинфий, стоящий с опущенной головой.
Когда Акинфий подъехал к Невьянску, вновь раздались беспорядочные ружейные выстрелы. Установленные на заводской плотине пушки изрыгнули огонь, и звездные фейерверки затрещали в блеклом утреннем небе.
— Эй, малый, стой! — окликнул Акинфий пробегавшего мимо растрепанного парня. — Чего стряслось-то?
— Тю-у, барин! — обомлел тот, приглядевшись.
— Чего стрельбу подняли, рассукины дети? Ай, беда какая?
— Праздник, Акинфий Никитич! — улыбался во всю рожу парень. — Новая домнушка первую плавку дала! — И он помчался к заводу с криком: — Демидов приехал!
Заводской люд валил на улицу, что-то кричали, подбрасывали вверх шапки, кланялись в пояс. У Акинфия на глазах выступили слезы. Он остановил возок и пошел пешком.
…У заново отстроенного дома-дворца, с кованым железным флюгером над крышей, многочисленные домочадцы кланялись хозяину в пояс, подносили на вышитом рушнике хлеб-соль. Малиново перезванивались колокола в церкви. Акинфий шарил по толпе глазами и не находил Евдокии. Вопросительно глянул на приказчика Крота. Тот заморгал в страхе, вдруг рухнул на колени, стал что-то говорить торопливо, оправдываясь. Померкло, потускнело солнце, омрачилась радость возвращения. Акинфий повернулся, ссутулившись, побрел прочь от дома. Видио, не устала судьба бить его наотмашь, отнимать последнее.
…В сопровождении того же Крота он прискакал к старой, почерневшей часовне на высоком, обрывистом берегу. Выросло, расширилось кладбище за эти годы позади часовни.
«Раба Божiя Евдокiя» — выбиты буквы на черной чугунной доске, а рядом, в двух шагах, еще могила и еще одна тяжелая плита: «Раба Божiя Mapiя…»
Только сейчас Акинфий осознал, что сжимает в руке тяжелую золотую фигурку божка. Как его тогда отговаривал друг Пантелей! Будь оно проклято, кровавое злато-серебро! Акинфий замахнулся, хотел было швырнуть божка с обрыва в реку. За его спиной, словно тень, выросла фигура Крота.