Когда мы приехали из отпуска, Марлен сидела по большей части дома, я же служил в войсках, и мы проводили учения в свете напряженности отношений между странами, приходилось уезжать ненадолго, испытывая угрызения совести перед беременной женой, оставляя ее на попечение Анны, которой, я хотя и доверял, но не мог до конца отдать заботу о тогда уже двух самых дорогих существах на Земле. Но потом я возвращался, иногда ночью, и смотрел, как спит Марлен, хотя я был страшно изможден, но не мог позволить себе пропустить чудо ее пробуждения, это не передать никакими словами на Земле, рассвет над водной гладью или в горах просто меркнет перед тем, как светятся ее темно-янтарные глаза, когда она их приоткрывает и видит меня рядом с собой. Я тихо говорил: «Я с тобой, любимая. Я всегда с тобой», целовал ее и только потом позволял себе закрыть глаза и забыться. Просыпался я только во второй половине дня, пил кофе и тогда мы рассказывали друг другу все, что произошло за эти семь, десять, одиннадцать дней, что мы были в разных частях света. Я рассказывал о маневрах, об охвате и отступлении, артподготовке и офицерском быте, и хотя я знал, что Марлен ничего не смыслит в маневрах, охвате и отступлении, артподготовке и офицерском быте, я знал, что она была со мной все это время, и вспоминала обо мне, и считала дни, когда я приеду. И ей было чрезвычайно важно знать, какой ерундой я занимался, пока она ждала меня. Потом рассказывала Марлен, конечно, ее жизнь была наполнена несравненно большим смыслом, нежели моя, она вынашивала ребенка, нашего ребенка, и потому каждая ее секунда стоила больше, чем год моей жизни.
Когда наступила зима, я очень беспокоился, не будет ли Марлен холодно, и не простудится ли она. Во время учений я почти каждый день телеграфировал Анне, чтобы она позаботилась о том, чтобы Марлен было комфортно и тепло. К счастью, все обошлось. Я только, в декабре, кажется, простудился и нарочно пробыл вдали от Марлен лишнюю неделю, чтобы не заразить ее. Она, конечно, страшно ругалась потом, когда узнала, почему меня не было, но где-то сердцем понимала, что так было нужно. Уже тогда мы слышали. Начали мы слышать раньше, но в декабре мы грелись у камина и слышали. Я слышал, как мой ребенок говорил со мной. Ради этого стоит жить.
К январю учения участились, мне приходилось почти каждые три недели уезжать на позиции, покидая Марлен. Наш Бьюик был реквизирован и, в общем, Бог с ним, теперь у меня появился личный автомобиль с водителем-рядовым. Хорошим парнем, но слишком уж молчаливым, иногда было бы приятно, особенно во время долгих поездок завязать долгий разговор, а с Тором, как звали моего водителя, получалось обмолвится лишь парой-тройкой слов. И ладно. Я думал о Марлен.
К марту стало ясно, что войны не избежать, были отозваны посольства, на мирное разрешение ни у кого не оставалось надежды. Я часто читал в газетах лозунги квасного патриотизма, убеждающие, что завтрашняя победа — результат сегодняшних дел и прочий политиканский бред, мне было все равно, я надеялся только, чтобы Марлен не стала переживать. Иногда приходилось говорить с ней о предстоящей войне, хотя мне и совсем не хотелось этого, убеждать, что нет ничего страшного, потому что я старший лейтенант, я не солдат, что я буду в безопасности в бункере, даже если по нему будет вести огонь прямой наводкой «Большая Берта». Конечно, это было не так. Я врал Марлен. Но Вы не можете меня судить. Марлен верила и тогда она жалела солдат и грустнела, переживала и думала… Я не давал ей этого делать, мы шли гулять по весенней погоде. Странно, почему-то запомнилось, что всегда была необходимость уговаривать Марлен теплее одеться. Это было особенно трудно.