Илья Новак
Demo-сфера
I
Злая пуля — бескрылая механическая оса, оснащенная теплоискателем. Она с визгом впивается в дерево и расщепляет ствол почти надвое. Крошечная микросхема, хромаль, сжатый кислород и жало — сверхтвердый сердечник из обедненного урана (хотя толку от ‘обедненности’ никакого, но надо же куда-то девать отработаенное реакторное топливо, да и в рекламных клипах звучит круче). Не спасет и ‘Подкожный Kevlar (R)’, ведь при ударе жало самозатачивается. Кислород выгорает быстро, и пуля тонко, с надрывом, зудит. В просторечье их называют ‘зулями’. Движутся медленнее обычных, зато не по прямой, но зигзагами, преследуя жертву, на которую нацелились в мгновение вылета из ствола. Злая пуля — уже не дура, это почти что самонаводящаяся ракета, только маленькая. В крошечный корпус много не впихнешь, и оттого зули не настолько умны, как про них расписано в оружейных каталогах.
Дана это не спасло. Осколки дерева брызнули в лицо, он отпрянул, в последний момент успев разглядеть за кустами фигуры людей и зеленый вездеход Гринписа. Березовая роща росла на вершине крутобокого холма, Данислав покатился по склону. У подножия тоже были кусты, и среди них торчал пенек, о который он приложился правым виском. Прямо перед глазами оказалась широкая темная трещина, проросшая травой и поганками. Секунду Дан видел ее, лежа щекой на пеньке, затем из трещины поползла темнота и накрыла...
...звон, зелень в стеклянных прожилках, жаркая капля солнца падает на висок, расплескалась, и теперь там печет — мокро и горячо... Кто-то берет за плечи, пытается приподнять, это больно, зеленая листва и желтый полдневный свет наливаются красным, багровеют, будто плохая копия — грубая, крупнозернистая: больно, очень больно — обрыв.
...опять выплыл, снова зеленое вокруг, зеленое и синее, трава и небо, звон — что это там звенит? — щека горячая и влажная, наверное, от крови: шелест, звон — да что же это звенит? — так больно, что опять обрыв.
...это пчелы звенят, и шелестит трава, по которой его тащат, но не те парни из вездехода, они пока где-то на холме, а тут только трава и небо, в котором солнце... не видно солнца, вместо него лицо вверху.
...это не пчелы, а зули — механические осы, их укус смертелен. Они вьются вокруг, зудят: то громче — то тише, то звонче — то глуше. Ищут его. Но пока он лежит и не шевелится, не могут найти.
Когда он очнулся, цвета заполняли все вокруг. Запахи и звуки были приглушены, а вот цвета выглядели очень ярко, зримо. Зеленое, синее и золотое — трава, небо и солнце — исчезли. Вот белое — простыни и одеяло, а вон серенькое — антикварные бумажные обои, Дан и не знал, что такие еще есть; да розовое — это остатки боли. Боль тоже имела цвет, сочилась от правого виска тонкой струйкой, иногда заливала глаза и затягивала обстановку красной пеленой. Кровь, разбавленная холодной проточной водицей, кровяная пенка, радужная и невесомая. Странная комната, ни одного электроприбора. Но солнце светит в раскрытое окно, занавески колышутся — легкая, воздушная тишина, паутина света, палевые оттенки. За окном никакого техно, сплошная натура. Там изгородь, низкий навес, бурьян под ним. Высокие лопухи, крапива. Жужжание, но это не зули — нормальные пчелы. Девушка, надо же, в обычном платье. Мебель, надо же, деревянная, а не пластиковая... что там насчет девушки? Дан повернулся. Розовая боль тут же плеснулась из виска и залила глаза.
...да, то же лицо, что склонилось над ним в кустах у подножия холма. Руки осторожно прикладывали к его лбу влажную марлю с травяным запахом. От нее зеленая прохлада расходилась по голове и вытесняла розовую боль.
Данислав лежал под толстым одеялом. В комнате стало темнее — вечер. Только сейчас возникли приглушенные эмоции. Удивление: где это я? Страх: куда делись преследователи на вездеходе? Растерянность: кто она такая?
— Вам уже лучше?
Девушка отложила марлю и села на стул возле кровати.
— Ну, вам же лучше?
— Ты кто?
Получилось — ‘ххты кххдо?’. Пересохшие губы потрескались. Она всплеснула руками, поднесла к его рту чашку, и Дан стал пить маленькими глоточками.
— Ты меня сюда притащила?
— Да. Вы не очень тяжелый, а...
— Никого там не видела, в роще?
— А вы были не один? Нет, я не...
— Хорошо.
— У нас врач уехал в город, и никого...
Странный говорок, не городской. Незнакомый акцент.
— ...Уехал в город, и никого, все ушли на комбинат. Тут только я.
— Какой комбинат? Что это за место?
— Это скотный комбинат, но я осталась в поселке, потому что у вас...
— Долго я здесь?
— Наверное, сотрясение, я боялась...
— Долго?
— Два дня, я боялась, вы не очнетесь...
Два дня? Это значит — опасаться теперь нечего. Ясность мыслей возвращалась, пора разобраться в ситуации. Сельская местность, какой-то комбинат. Скотный... «коровья фабрика», что ли? Ага, инкубатор здесь у них, а рядом, наверное, поселок на двадцать домов, где живут рабочие и администрация. Сейчас все остальные на службе, кроме нее. Как, кстати, ее зовут?
— Тебя как звать?
— Ната.
Это что за имя такое? Наташа, что ли? Обладатель тоже не слишком типичного имени Данислав чуть повернулся, разглядывая ее. Да уж, по лицу видно — именно Наташа, и никак иначе. Красивое лицо, хотя...
ЧЕРЕЗ ГОД
...И вправду красивая, хотя черты не утонченные. Они и не вульгарные, но простые — простонародные то есть. Высокая для женщины — когда целуется, ей не приходится вытягиваться на цыпочках. Не толстая, но крупная, бедра широкие. Хотя талия тонкая, и получается такой интересный изгиб... На двенадцать лет младше. Мнительная. Любит поспорить по пустякам. И податливая, очень податливая.
Нежно прошуршал искусственный шелк, и в полутьме очертания тела исчезли под короткой ночной рубашкой. Ната легла, любимая поза — щекой на его плечо, одну ногу согнула и забросила на него, ладонь на груди. Дан лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, и думал о своем. Тут у них принципиальное отличие: он был вполне самодостаточен, мог оставаться наедине с самим собой долго, а она — нет.
— О чем ты думаешь?
Вот, опять... Думаю и думаю себе, какая разница? Ответ ‘Ни о чем’ вызывал непонимание: ‘Так не бывает’. Он привычно погладил ее по голове, открыл рот... и опять не решился, вместо слов вышел почти неслышный вздох.
— Что? — тут же откликнулась Ната.
Вот этого у нее не отнять, чувствительности. Он хотел кое-что сказать, уже давно хотел, но не мог пока. А она ощущала это.
— Нет, ничего.
Ната теснее прижалась к Дану.
— Даник, знаешь, что бы я...
— Перестань.
— Чего ты, Даник? Я говорю...
— Перестань!
— А... — легкая обида в голосе. — Но мне так нравится называть...
— А для меня это как пенопластом по стеклу, понимаешь? Я ж просил...
— Что такое ‘пенопласт’? Хорошо, хорошо, Дан... Вот, теперь я забыла, что хотела сказать!
— Значит, неважно, раз так быстро забыла.
Оказалось, что для нее это все-таки важно. Помолчав, Ната прошептала:
— Я бы хотела умереть раньше тебя.
Дан поморщился в темноте. Молча. Ната ждала, чтобы он отреагировал как-то, но он молчал — что тут скажешь, на эти женские глупости?
— Да, раньше, и чтобы в твоих... чтобы ты при этом обнимал...
— Хотела сказать ‘в твоих объятиях’?
— Да... в объятиях. — Он почувствовал, что она улыбается. ‘Объятия’ — этакое книжное слово, которое Ната вряд ли произносила хотя бы раз до знакомства с Даниславом.
— Да, чтоб не просто обнимал, а чтоб в объятиях. И когда я умирала, чтоб ты был со мной, чтоб тебя я видела последним. Тогда бы я... тогда бы было хорошо, ты понимаешь?
— Хотела сказать «тогда бы я была счастлива»...
Обычно он понимал ее лучше и быстрее, чем она себя, но в этот раз пришлось призадуматься. Скорее всего, ‘объятия’ для нее означали единение — единую плоть. Ну да, это он тоже ощущал... то есть ощущал, что этого нет. Даже лежа в постели, в темноте, тесно обнявшись, дыша в унисон, они не были единой плотью. Он, во всяком случае, и в самые трепетные, интимные моменты был отдельно, сам по себе. А она чувствовала это.
— Чтоб, если я буду умирать, ты был так близко... как...
— Ближе к тебе, чем воздух в твоей груди?
— Что?
— Говорю, чтоб я был ближе к тебе, чем кровь в твоем сердце? — Он подождал с надеждой. — Нет? Вот смотри, это метафора. Очень близко к тебе, так близко, что...