Щедрые системы welfare [36]оказались первыми жертвами демографических изменений последних десятилетий. В пенсионных системах, основанных на перераспределении средств, сильно страдает соотношение между слоем работающих (с которых собираются взносы для перераспределения) и слоем тех, в чью пользу происходит перераспределение (пенсионеров). Мучительная подгонка на ходу — повышение пенсионного возраста, уменьшение выплат или увеличение налогов — является следствием того, что система, принятая после войны, не может поддерживаться в условиях демографических изменений последнего времени.
Индивидуум, пары, семьи и их мотивации, формы поведения, отношения между людьми, ценности — всем этим пришлось пожертвовать в нашем обзоре ради показа общих тенденций тысячелетия. В заключение стоит, пожалуй, поразмыслить о том, какое влияние демографические перемены, произошедшие в XIX и XX веках, оказали на индивидуальные ценности, связанные с рождением и смертью, болезнями и одиночеством, семьей и обществом. Демографический цикл, сопровождавший появление индустриального общества, глубоко преобразил путь каждого человека от рождения до смерти. Путей этих стало больше, ибо увеличилось население, и они значительно удлинились: дистанция от рождения до смерти в среднем удвоилось. Но зато они стали беднее жизненным опытом: наши предки рождались и росли в больших семьях с многочисленной родней, внутри которой устанавливались сложные взаимоотношения. Рождавшиеся среди такого обилия родственных связей, наши пращуры, умирая, отрывались от тесно сплоченной семьи, словно листья от вечнозеленого древа. Сегодня мы становимся все более одиноки как в рождении, так и в смерти. Людей, доживавших до зрелых лет или даже до старости, повторяющийся опыт наблюдаемых рождений и смертей, радостный или печальный, приобщал к самой жизни, к ее важнейшим событиям; со временем это приобщение превратилось в тоскливую отчужденность.
Несомненно, что подобное преображение глубоко повлияло на восприятие жизни и смерти, а следовательно, и на отношение к другим людям — нас страшит и их увеличивающаяся численность, и возможное ее уменьшение. Некоторые соображения по этому поводу помогут нам вдохнуть жизнь в обобщения и цифры.
С конца XVIII столетия до конца века XX Западный мир совершил переход от режима неэффективного и неупорядоченного к эффективности и порядку. Сегодня народонаселение может оставаться на одном и том же уровне с максимальной эффективностью и минимальными потерями. Кризисы смертности имеют место все реже, становятся слабее и, наконец, исчезают совсем; да и сама смерть имеет место все реже, становится менее «случайной», менее «разнообразной». Мало-помалу общество освобождается от страха, что в этом году, или в следующем, или через год придет беда, неодолимая и непредвиденная. Фактор случайности, неупорядоченности оказывает на общество все меньшее влияние и в конце концов исчезает. Переход от неупорядоченности к порядку имеет и другой аспект — может быть, еще более значимый. При традиционном типе воспроизводства смерть часто нарушала естественный порядок, согласно которому старик должен умирать прежде юноши, отец прежде сына, старший брат прежде младшей сестры. Нарушения иерархического и хронологического порядка оказывались тем серьезнее, чем выше была смертность и чем чаще случались кризисы смертности. В Европе XVIII в. тридцатилетняя мать новорожденного младенца, дожив до пятидесяти лет, в четырех случаях из десяти переживала своего сына; для пятидесятилетней матери, имеющей двадцатилетнего сына, вероятность пережить его была один к пяти, если она доживала до семидесяти лет. При той смертности, какую мы наблюдаем сейчас, вероятность для матери пережить сына ничтожна мала. Эти примеры дают прекрасное представление о том, насколько часто «капризное и непредвиденное вмешательство» смерти нарушало хронологический порядок.
Вот где предмет для раздумий. Европейское общество перешло от капризов смерти, которые невозможно предусмотреть и которые опрокидывают естественную хронологическую иерархию, к режиму, где все упорядочено и предусмотрено, и этот режим крайне редко дает сбои. Последствия неоднозначны: современное общество в самом деле избавилось от страха перед неуправляемостью и внезапностью смерти, а в этом состоит необходимое условие развития, которое требует, помимо всего прочего, постоянства в человеческих отношениях. «Personne ne sera jamais libre tant qu’il y aura des fléaux» [37], — писал Камю. Но с другой стороны, сама редкость нарушений (например, когда сын умирает раньше родителей) делает потери невыносимыми и невосполнимыми, служит источником тревог и страхов, отличающихся невиданной интенсивностью и остротой. Столетие тому назад Чехов писал: «Кириллов и его жена молчали, не плакали, как будто, кроме тяжести потери [сына Андрея, который только что умер от дифтерии], сознавали также и весь лиризм своего положения: как когда-то, в свое время, прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность их право иметь детей! Доктору сорок четыре года, он уже сед и выглядит стариком; его поблекшей и больной жене тридцать пять лет. Андрей был не только единственным, но и последним» [38].
Природа и образ смерти — редкого, отдаленного, случающегося поздно события — сегодня воспринимаются совершенно иначе. Смерть уже нельзя назвать apprivoisée [39], как ту средневековую смерть, описанную Ариесом, когда умирающий находился в центре коллективной, публичной церемонии, в которой участвовали близкие, родные и друзья и при которой присутствовали дети, — ныне смерть скрыта, удалена. «Окружение больного пытается щадить его, скрывая тяжесть его положения (…). Первоначальной мотивацией было желание оградить больного от мук, взять на себя тяжесть испытания. Но очень скоро (…) это чувство (…) сменилось совсем иным — характерным для современной эпохи: избавить не столько больного, сколько общество (…) от скорби, от чрезмерно сильных, порой невыносимых эмоций, какие вызывает агония да и само присутствие смерти прямо посреди счастливой жизни, ибо общепризнано, что жизнь должна быть счастливой или хотя бы казаться таковой». Смерть должна выглядеть достойно, как можно меньше выбивать из колеи родных, знакомых, общество. Ритуал смерти, основным, центральным действующим лицом которого в былые времена сначала был умирающий, а затем — родные, теперь проходит в медицинских учреждениях, где в безразличных руках врачей сама смерть становится чисто техническим фактом.
Демографическая рационализация смерти — ее меньшая частотность и позднее наступление, соблюдение хронологической иерархии — сопровождается ее отдалением как в техническом, физическом смысле (смерть в больнице, подальше от глаз родных и друзей), так и в психологическом (смерть скрывается от самого умирающего). Чем менее знакомо нам событие смерти, тем больше усилий прилагаем мы, чтобы отстранить, отложить его, в силу его исключительности и непоправимости. Мысль о смерти, когда-то присутствовавшая в каждом действии, в каждую минуту, теперь изгоняется, откладывается «на потом», относится к четко определенным, ограниченным этапам жизненного пути.
Неуправляемость смерти сопровождалась при традиционном типе воспроизводства внезапностью и неодолимостью болезни; об эпидемиях уже было многое сказано, но и другие, «нормальные» причины смерти, которые на фоне эпидемий оставались незаметными, заключали в себе немалую долю непредвиденности. То, что постепенно стали преобладать именно они, а также надежда на выздоровление, связанная с развитием способностей человека и его знаний, несомненно, произвело революцию в отношении к болезни и смерти. Болезни с дегенеративным течением, такие как сердечно-сосудистые и опухолевые заболевания, вышедшие сейчас на первый план, очень часто заранее «заявляют о себе» и протекают относительно медленно. Прооперированный раковый больной или человек, имеющий проблемы с кровообращением, боится самого специфического воздействия этих болезней, которые в конечном итоге могут сперва пощадить его и поразить через годы, даже десятилетия. Сьюзан Зонтаг приписывает «новой» болезни XIX в., туберкулезу, так же как приписывают и раку, болезни нашего века, метафорический смысл. «В отличие от великих эпидемических болезней прошлого (бубонной чумы, тифа, холеры), которые поражали всех и каждого в обществах, ими затронутых, туберкулез был болезнью, которая отрывала человека от общества себе подобных. Как бы ни был высок процент туберкулезных больных среди населения, чахотка — как сегодня рак — казалась таинственным индивидуальным недугом, смертельной стрелой, которая могла поразить любого и избирала свои жертвы одну за другой».