«Будем считать, что я не слышала этих слов».
«Отлично, — сказал Гарри. — Считай, что хочешь».
Всю ту ночь Инез лежала без сна в квартире, принадлежавшей кому-то во Вьентьяне, и слушала коротковолновый приемник, который оставил там Джек Ловетт. По коротковолновому приемнику она могла ловить Сайгон и Бангкок. Джек Ловетт объяснил ей, что слушать. Джек Ловетт сказал ей также — еще слишком рано, чтобы услыхать то, что он ей велел слушать, однако она все равно слушала — когда ей не спалось или хотелось услышать человеческий голос.
«Мама просит тебя позвонить домой», — скажет диктор американской радиослужбы в Сайгоне, когда придет время последней фазы эвакуации, а затем прозвучит условная музыкальная запись.
Это должна была быть пластинка Бинга Кросби «Я грежу о белом Рождестве».
«Я бы придумала что-нибудь более подходящее, — сказала Инез, когда Джек Ловетт сообщил ей, что надо слушать. — Для середины апреля. Вдруг, ни с того ни с сего, в середине апреля. Я бы совершенно точно придумала бы что-нибудь получше, чем „Мама просит тебя позвонить домой“ и „Я грежу о белом Рождестве“».
«Что тебя не устраивает?» — спросил Джек Ловетт.
«Просто это не самый лучший условный сигнал, о котором я когда-либо слышала».
«Это будет и не самая лучшая эвакуация, о которой ты когда-либо слышала, — сказал Джек Ловетт. — А тебе хотелось бы, чтобы все было безупречно».
К четырем утра Инез встала с постели, села у окна и, не зажигая света, выкурила сигарету.
Окно было открыто, и снаружи дождь плескался по балкону. Поскольку ловить голос диктора американской радиослужбы, который скажет «Мама просит тебя позвонить домой», время еще не пришло, Инез крутила ручку настройки и наконец поймала, очевидно, интервью корреспондента Би-би-си с бывшими официальными лицами из правительства Республики Вьетнам, которые только что прилетели в Накхонпханом в Таиланде.
«У американской стороны не осталось никаких надежд», — сказал один из них.
«Американцы больше никогда не вернутся, — сказал другой. — En un mot[145], привет».
Их голоса звучали приятно, но формально.
Звук то появлялся, то исчезал.
Слушая дождь и голоса, то доносящиеся из Накхонпханома, то исчезающие, Инез думала о Гарри в Нью-Йорке, Эдлае в университете и Джесси у Б. Дж., и ей пришло в голову, что впервые почти за двадцать лет она осознала, что никто из них ее особо не интересовал.
До какой-то степени она была ответственной за них, да, но они не интересовали ее.
Безусловно, они были связаны с ней, однако она уже не могла осознать ни своей, ни их уникальности, ни своих, ни их отличительных черт, одаренности, особого призвания. Какая разница, в конце концов, что думала она, что думал Гарри, или Джесси, или Эдлай? В конечном счете какая разница, чем человек располагает в этом мире, что называет домом, почему мечтает о «белом Рождестве»? Мир в эту ночь был полон людей, перелетавших с места на место, пропадавших и вновь появлявшихся, и не было никакой причины ей, Гарри, или Джесси, или Эдлаю, или, по такому случаю, Джеку Ловетту или Б. Дж., или женщине во Вьентьяне, на чей балкон в этот момент падал дождь, быть выключенными из общего движения.
Только потому, что они верили, что у них есть дом, куда можно позвонить.
Только потому, что они были американцами.
Нет.
En un mot, привет.
ЧАСТЬ 4
Теперь я понимаю, что состояние мрачноватого спокойствия, в котором я нашла Инез в Куала-Лумпуре, возникло на восемь месяцев раньше, в тот период в Гонконге, когда она обратила внимание на то, что американский паспорт не освобождает ее от способности видеть «дальний план». Под «дальним планом» она, на мой взгляд, подразумевала историю, или, точнее, реальную возможность «иметь или не иметь», конвульсии мира, по большому счету не зависящие от индивидуальных усилий в нем живущих, против чего восставал жизненный опыт Инез. Ее детство прошло в атмосфере уверенности в том, что комфортабельная здоровая жизнь американской колонии в тропиках в роли посредника являла собой непрестанную череду побед индивидуумов над враждебным окружением. Основой ее взрослой жизни была уверенность Гарри Виктора в том, что он станет президентом.
Тот период в Гонконге, когда к Инез пришло сознание отсутствия у американцев каких-либо особых прав, не был отмечен каким-либо откровением, или случайным прозрением, или драматическим событием. Она прибыла в Гонконг в первый день апреля и уехала из него в первый день мая. За эти четыре или пять недель упоминания о Жанет, Уэнделле Омуре и террасе дома Жанет понемногу исчезли даже из гонолульской газеты «Эдвертайзер», разрозненные страницы которой Инез иногда обнаруживала в холлах отелей, где останавливались экипажи самолетов.