«Чем бы его расшевелить?» — терзалась она.
«Чем бы ее порадовать?» — ломал он голову.
— Не мучь себя, — твердила она, — мы страдаем из-за других, не по своей вине.
— Ах, если б тебе не приходилось страдать из-за этого, — отвечал он.
— У меня есть все, что было, мне больше ничего не надо.
— Не надо! — улыбался он.
— Мы все приведем в порядок.
— Приведем, — соглашался он, лишь бы успокоить ее.
И ни за что не брался. Безвольно сидел в своем кресле.
Хорошо еще, что рядом жила Аничка, цветочек, который никак не подходил ни для надгробного венка, ни для букета на могилу. На ней белели лишь фартучек и чепец, и ее свежесть, пышущее здоровьем лицо, блеск глаз, легкая улыбка, — хотя горе хозяев угнетало, — заменяли яркий весенний день и полный луг цветов.
Когда Розвалид ее видел, мушка у него на подбородке оживала и бесшумно поднималась к носу. Он с трепетной радостью брал из ее рук тарелку с картофельным пюре.
Теперь она уже не была только кухаркой. Аничка стала членом семьи, дочерью. Она часто сидела в столовой, пытаясь развлечь хозяев, разгоняла тучи как весенний ветер, сдувала морщины на желтом, постаревшем лице Розвалида. Она пустила корни в их сердца, когда директор стрелялся, а жена его слегла с сердечным приступом. Они привязались к Аничке не только потому, что были благодарны ей за заботу, а потому, что видели, как искренне она сочувствует их несчастью, как жаждет помочь им. Прежние друзья (друзья ли?), если и заходили к ним, ограничивались выражением соболезнования, фальшиво возмущались людской непорядочностью и не проявляли ни малейшего желания прийти на помощь потерпевшим крушение, какими они считали Розвалидов. Да и как поможешь, если речь идет о таких огромных деньгах? Только Аничка была настолько простодушна, что предложила им все свои сбережения — несколько тысяч крон.
Навещал их и Микеска.
Надо отдать справедливость: у него были добрые и благородные намерения. Он возмущался жестокостью банка, откровенной беспринципностью политиков-поручителей и вероломством партии, которая не пожелала признать вексель политическим и отказалась оплатить его; он поносил правление «Кооператива», клял на чем свет стоит адвокатов, стремился помочь выдающемуся деятелю своей партии, члену ее местного комитета. Возможно, письма Микески влиятельным депутатам оказали какое-то действие, и банк несколько угомонился, хотя, может быть, Розвалиду помог револьвер и лужица крови.
А все-таки ходить ему сюда незачем. Наверняка он ходит только из-за Анички.
«Он заберет ее у нас, — пугался Розвалид, — и комнаты снова опустеют, останутся без солнца».
— Чего он к нам шляется? — однажды не выдержал он.
— Наверно, из-за Анички, — испуганно пролепетала жена.
— Сидел бы дома, — отрезал Розвалид.
Это был его прежний голос. Как будто хлыст свистнул. Ее даже в жар бросило. «Приходит в себя», — мелькнула мысль.
«Апатия проходит», — обрадовалась она. Но тут же что-то шепнуло: «Ревнует Аничку к Микеске». Она чуть не сказала этого мужу. Но сдержалась. «Пусть хоть чем-то интересуется, придет в себя, воскреснет и вернется к жизни».
Она видела, как оживляется муж в обществе Анички. Завидовала, порою хваталась за сердце, но все-таки хотела, чтобы он отвлекся от тяжелых размышлений. Она пробовала кокетничать, улыбалась мужу, обнимала его, шептала ласковые слова. Муж отвечал ей улыбкой, был с ней нежен. Но с Аничкой он все-таки был другим: у него сияли глаза, на щеках выступал румянец, речь становилась быстрой, отрывистой, а по отношению к жене его внимание казалось официальным исполнением обязанностей.
«Мне только не хватало, чтоб влюбился, — пугалась жена и чувствовала, что в ушах шумит, ноги подкашиваются. — Это было бы ужасно! — Она казалась себе камешком, который бросили в реку. — Уж лучше бы Микеска женился!»
И когда приходил Микеска, она с замиранием сердца наблюдала, как нервничает муж: он вставал и снова садился, но долго усидеть не мог. Ходил взад-вперед, останавливался и снова начинал ходить. Что-то его угнетало. Он сердился, лицо принимало кислое выражение, движения становились резкими; он говорил торопливо, брызгал слюной. Уж лучше бы Микеска не ходил к ним.
— Ты нравишься Микеске? — допытывалась она у Ганы.
— Он никогда мне этого не говорил, — уклонялась она.
— А если бы сказал?
— Похвалы ничего не стоят. Кто расхваливает — не купит.
— А если бы он женился на тебе?
— Я для него — пустое место.
— А если это не так?