Он отрезал себе все дорожки и тропинки, которые вели в безмолвный человеческий лес. Из тысячи ветвей лишь одна наклонилась к нему, и эту он возьмет себе, заткнет ее за шляпу. Именно так, пусть видят, бандиты! И жена — другая веточка — согласна с ним. Всю жизнь он ее обрывал, ощипывал; бедняжка мягко, не сопротивляясь, склонялась перед ним, а теперь она живет как воплощение его совести. Так пусть же засохший ствол зазеленеет, раз она этого хочет! Никогда прежде она ни о чем не просила для себя. Так пусть будет у нее ребенок, которого она просит.
С каждым днем предложение жены становилось все приятнее этому сломленному и начинающему оживать человеку.
На глаза жены навернулись слезы, когда она увидела, что муж ее стал сговорчивее, живее, заботливее, пишет письма, подсчитывает расходы, его занимает кухня и прочие мелочи. Он снова потребовал пилюли, порошки, капли, словно беспокоился о своем здоровье. «Рецепт был верный, — решила она про себя. — А главное, когда Аничка станет нашей дочерью, он не влюбится в нее, не женится на ней. Отец ведь!» Женой останется она — Клемушка: он не бросит ее, не выгонит. Ради этого и придумала она удочерение девушки.
Она ковала горячее железо, спешила поскорее осуществить их намерение. С затаенным страхом заговорила она с Аничкой — как примет девушка их предложение? Аничка, сообразив, о чем идет речь, смутилась и покачала головой:
— У меня есть отец.
— Разве ты не сирота? — Хозяйка была потрясена. — Я думала, у тебя никого нет.
— У меня никого и нет.
Видя изумление хозяйки, Аничка рассказала ей историю о двух рубиновых колечках, одно из которых отец дал матери, а другое — подороже — горничной. Мать ушла из дому и умерла вскоре после ее рождения.
Слова Анички были полны боли и горечи.
— Ты ничего не говорила нам об этом, — ахнула хозяйка, и голос ее прервался. — Какая гнусность, — негодовала она, — выгнать из дому жену в положении! Чтоб дочь не знала отца! И ты его даже видеть не хочешь?
— Я не думала о нем. Теперь, когда вы меня спрашиваете, мне любопытно. Интересно бы посмотреть на него в щелку, в замочную скважину, чтобы только я его видела, а он меня — нет.
— Я знаю этого человека, если только это тот самый Дубец: у него были торговые связи с банком. Он мне не казался жестоким, — отозвался Розвалид. — Наоборот, очень милый, серьезный, любезный и благоразумный. Высокий, широкоплечий, с густой шевелюрой. Толковый хозяин, торговец…
— Легкомысленный, — догадывалась жена.
— Состоятельный человек не может быть легкомысленным.
— Отчего же — есть и такие, которые транжирят направо и налево.
— Если не сами наживали. Что человек приобрел сам, он легко не спустит. Разве случится несчастье, — поправился он и добавил, вздохнув, — как со мной, например.
— А если отец жив, удочерять нельзя? — Жене была нужна определенность.
— Насколько мне известно — только с отцовского согласия.
— А если он не разрешит?
— Разрешит суд.
— Наведи справки.
— Хорошо, я схожу.
Жена обрадованно обняла его. «Схожу» — означало желание что-то делать, быть с людьми, войти в жизнь. Слабая женщина выиграла битву со смертью.
— Почему бы и не пойти? Я никого не обокрал, мне стыдиться нечего, — удивился он ее энтузиазму. — Мне стыдно, но за других.
— И страдаешь.
— И страдаю из-за других.
Аничка молчала. Намерение удочерить ее не вызвало у нее восторга, но по доброте душевной она не протестовала, боясь омрачить этим несчастным и без того небольшую радость. Если это их утешает, то — пусть. У нее есть отец, и нет его. У нее будут родители — и не будет родителей. Неведомый отец не возбуждал в ней ненависти. Он — как забытый умерший. Воспоминание о нем не сердит и не ранит. Всегда, — и на этот раз тоже, — когда заходил разговор о ее происхождении, ей было неловко за отца, за то, что он так поступил с бедной матерью. Аничка тоже стыдилась и мучилась из-за чужих грехов.
Подумал об этом и Розвалид, он ласково поглядел на Аничку и напомнил:
— Не одни мы поплатились, милая жена, взгляни на нашу Анчу. Восемнадцать лет она страдает по милости тех же «господ».
Возможно, стыд за других, сходная в чем-то судьба, когда отнято все, кроме пары рук, чтобы трудиться, сблизили Розвалидов с Аничкой и Аничку с ними. Сострадание друг к другу.
— Завтра снимешь мне пластырь, — подмигнул Розвалид жене. — Поеду в Братиславу и посоветуюсь с лучшим адвокатом. Правда всплывает, как масло. Мы еще повоюем.