— Я пойду.
— Зачем же? Останьтесь, — для вида удерживал его Ландик.
Аничка толкнула его носком туфельки. Ей так хотелось побыть с ним наедине.
— Да нет, пойду. Вы выиграли.
И, зажав под мышкой портфель, он вышел с поникшей головой.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Домашняя регистрация
И пошел народ к урнам, дабы стала известна воля его. У одних избирателей было при себе по двадцать одному бюллетеню, а у тех, кто выбирал и в сенат, — все сорок. Избиратели по очереди стыдливо прятались в кабину для голосования, куда направлял их один из двенадцати находившихся в помещении чиновников, предварительно предупредив: «Конверт не заклеивать!» Каждый наедине с самим собой выбирал из множества бумажек одну, вкладывал в конверт, заклеивал его — поскольку сила привычки сильнее нас — и выходил из-за ширмы; затем на глазах у двенадцати чиновников он вкладывал конверты в узкий беззубый рот ящика — один в фойе, где выбирали в палату депутатов, другой — в самом помещении магистрата, где подавались голоса в сенат.
Народ научился политически мыслить. Избиратель уже не запихивал двадцать бумажек в урну, бросая двадцать первую в корзинку подле урны; в кабинке никто не сходил с ума, если вдруг не мог отыскать нужную бумажку; никто не раздевался, вообразив, что, поскольку он один, можно расположиться как дома, пока другие не напоминали ему о своем присутствии и просили забрать пальто, снять его со шпингалета и освободить место для следующих. Ушло в прошлое то время, когда бабки, которым объясняли, где следует подать свой голос, усаживались на урны в полной готовности исповедаться в грехах начистоту, как перед судом. Люди уяснили и то, что положено иметь единую волю — как при выборах в палату депутатов, так и в сенат, — и не пристало менять ее через несколько шагов, отделявших один ящик от другого. Номеров, конечно, много, но чтобы правда вышла наружу, во мрак урны следует опустить лишь одну партию. Нельзя в прихожей быть коммунистом, а через несколько шагов, в зале магистрата — людаком. Для такого превращения нужны хотя бы сутки, а не десять минут. Люди давно привыкли к обилию бумажек и не хватались за голову, если их оказывалось больше обычного.
Чижик, глава налогового управления в Старом Месте, сочинил новую нескладную эпиграмму о математике выборов.
У нас еще найдутся дураки, воображающие, будто сила — в единении. Идея ошибочна, наоборот, единение — застывший труп, мертвенная тишь, могила. Люди хотят жить и драться, иметь героев и побежденных, но дураков едва ли удастся разуверить.
Умиротворяющие слова начальника разбились о стены налогового управления, как и любая попытка налогоплательщика разделаться с долгами, выплатить недоимку.
Выборы кончились. Одни кандидаты вздохнули облегченно, другие — огорченно, но мятежные вихри, поднятые волной избирательной лихорадки, еще гуляли по стране. После первого, второго и третьего подсчета голосов журналисты все еще продолжали считать. Людей не было видно за простынями газет. Известно было одно: что все партии выиграли и что влияние каждой возросло. Согласно «Пахарю», «Хозяину», «Крестьянским новостям» и «Деревенскому хозяйству» выиграли пахари, хозяева, крестьяне, то есть «четверка»; согласно «Роботнику» — рабочие и ремесленники, то есть «тройка»; согласно «Боевнику» — патриоты, иначе — «двойка»; согласно «Червеной справодливости» — беднота — первый номер. И так далее. Дай бог, чтобы во всем этом разобрался профессор математики! Кто же в таком случае проиграл? И на это был ответ. Если верить «Хозяину» и tutti quanti[37], полнейшее поражение потерпела «тройка», если «Роботнику» — сметена была «четверка», по «Боевнику» — к стене прижали «тройку» и «единицу»; по утверждению «Червеной справодливости» были повержены в прах все партии капиталистов; согласно «Словенской правде» — за тридцать геллеров — над всеми вольнодумцами, язычниками и коммунистами одержала верх христианская «семерка». Таким образом, не только победа, но и поражение было всеобщим. Официанты в кафе не успевали отмывать белые мраморные столики, потому что на них беспрестанно что-то подсчитывали.