Успех был таким, что за три месяца гонорар покрыл аванс, взятый Бакстоном из банка. Когда он был возмещен, сумма, которая оставалась, была анонимно направлена на благотворительные цели, для раненых королевской авиации, и Лоуренс прекратил выход книги.[915] Он не знал, как прожил бы шесть месяцев, если бы новая кампания в прессе выставила его из авиации. Он не переводил больше французских романов, но взялся за критику для журнала «Зритель», под псевдонимом, книг, относящихся к Востоку. «Я недавно получил почти десять фунтов за критику одиннадцати книжек…»
И он правил свои заметки об Эксбридже и Крэнвелле.[916]
Теперь он хотел создать одну из тех призрачных книг, которые только он мог написать, столь же тайную, какими уже давно были «Семь столпов», какими они наполовину еще оставались. В Крэнвелле он считал, что даже «Семь столпов» ему безразличны, и мало-помалу признавал, что это не так. Крэнвелл был тем местом — единственным, быть может — где он мог жить, но ни в коем случае не смыслом его жизни. Он не считал себя безразличным к искусству лишь потому, что это искусство больше не было для него убежищем. И закончив издание «Семи столпов», он вернулся к своим эксбриджским запискам. Когда он зачислился, он мечтал о книге, которая была бы в одно и то же время книгой «о добровольце в униформе» и книгой о рождении королевской авиации. «Я хотел вступить в эскадрилью, и написать об авиации, сделать из этого книгу — КНИГУ, я хочу сказать. Это самый великий предмет, который я знаю, и я верил, что мог обращаться с ним, потому что чувствовал это так пылко. Но, когда меня выгнали, все это было сломано во мне, и я никогда не приду в себя. Никогда я не обрету снова тот ритм, приобретенный в Эксбридже…»[917] Не успел он прибыть в лагерь, как отметил то, что отмечает всякий истинный писатель: существенность своего опыта. Его опыт не был опытом развития королевской авиации, который длился годами, это был опыт подчинения, решительного и потому всегда готового восстать (не для того, чтобы спасти себя, но потому что несправедливость и глупость были для него в равной степени нестерпимы) против глупой и жестокой дисциплины, которую он выбрал; это было предчувствием изначального, непобедимого инстинкта, который он вскоре открыл в Бовингтоне — то открытие примитивного Зла, с которым цивилизованный человек считает себя знакомым, как всякий человек считает, что знаком со смертью, а потом видит перед собой лишь огромную черную вспышку. Чистилище, которое в замысле Лоуренса предваряло рай — жизнь в эскадрилье. Он не попал в эскадрилью, только в Фарнборо — а потом в Бовингтон. Его заметки больше не имели смысла.
Но в Крэнвелле он снова начал делать записи. Закончив «Семь столпов», он не мог опомниться от опьянения литературной работой, которая длилась уже долгими годами; он надеялся расшевелить в себе удовольствие иметь дело со словами; его отношения с королевской авиацией были слишком страстными, чтобы он не считал себя обязанным добавить к своему горькому свидетельству смягчающее свидетельство. Благодаря Крэнвеллу эксбриджские заметки становились обвинением не против королевской авиации, а против удела человеческого. Рожденные наспех, в пути, написанные ночью на коленях, в ожидании окрика, с которым приходит рассвет, эти записки были собраны и перемешаны.[918] Он взял их в Клаудс-Хилл и, не в силах разобраться в этой путанице, разложил их вокруг себя, по шестьдесят штук, в листах. Однажды, еще раз смеясь над собой, он решил объединить их в огромный кулек, чтобы получился рождественский подарок для Эдварда Гарнетта. В казарме на Драй-роуд он добавил к ним записки о Крэнвелле, некоторые из них — написанные в Карачи; потом правил их, переписывая с трех часов пополудни до сигнала гасить огни.[919] Сначала он восстановил хронологию. Эти записки практически составляли историю тренировки новобранцев. Он поменял имена, превращал пятьдесят персонажей в пятнадцать, три похода в церковь — в один, для большей ясности, и, главным образом, емкости (солдаты были вполне взаимозаменяемы) группировал сходные впечатления, чтобы усилить чувство или избежать однообразия, и систематически противостоял впечатлениям, противостоящим [обрыв текста][920]. Так родился первоначальный порядок, которого он держался тем настойчивее, чем больше теперь считал композицию «Семи столпов» слабой стороной своей книги. Крэнвелл следовал прямо за Эксбриджем: Фарнборо и танки остались за кадром.
915
См. письмо от 23 июня 1927 года Р. В. Бакстону, The Letters of T. E. Lawrence, стр.524–525.
916
Следует заметить, что «Чеканку» (The Mint), о которой идет речь в этой главе, Мальро в ней не использует напрямую. В тот момент, когда он писал, у него не было этой книги. Тем не менее, очевидно, он держал ее в руках, но, возможно, тогда уже принял решение не заканчивать «Демона абсолюта». В текст он не включил ни одного отрывка из нее. И все же он очень серьезно изучил «Чеканку». Для анализа, который существует в рукописи и в машинописном варианте, Мальро использовал не перевод Этьембля, а американское издание 1936 года.
919
См. письмо от 17 мая 1928 года Эдварду Гарнетту, The Letters of T. E. Lawrence, стр.608.
920
Вариант автора: Он говорил, что хотел во времена «Семи столпов» сделать из истории нечто вроде вымысла, и что на этот раз хотел сделать искусство из реальности. Несомненно, он стремился к этому, как стремился внушить своим воспоминаниям иллюзорную власть, которую великие художники внушают своему воображению, через посредство духа овладеть фактами, рабом которых он таким прискорбным образом был — и основать их на значимости.