Уполномоченный издателем Дораном, Роберт Грейвс собирался посвятить ему биографию.[944] «Скорее он, чем другой»,[945] — написал Лоуренс другу после того, как Грейвс спросил его, позволяет ли он ему изобразить его жизнь, и стал помогать ему; «он человек приличный; знает обо мне не слишком много; выведет несколько психологически сносных объяснений моих блужданий духа: и поможет оставить в покое неудобный призрак, который, похоже, остался в Англии, когда я оттуда уехал».[946]
Он получил гранки большей части книги[947], которая называлась «Лоуренс и арабы», чтобы не причинять ему того раздражения, которое всегда возникало при упоминании «Лоуренса Аравийского», и в то же время — чтобы читатель не спутал его с Дэвидом Гербертом Лоуренсом.
Читатель прежде всего ждет от биографии удовлетворения своего любопытства. Книга его удовлетворяла. Персонаж «Семи столпов», казалось, упал с небес прямо в каирский штаб; Лоуэлл Томас позволил ему появиться лишь на миг, в археологии. В первый раз появился аскетичный и романтичный ребенок, увлеченный керамикой, оружием, средневековыми замками и картами; одинокий и неудобный студент, который в одиночку поднимался по рекам, игнорировал всякий коллективный спорт и работал лишь по ночам, изучал иностранный язык за несколько месяцев и анализировал до шести книг в день; наблюдательный скиталец в странствиях по Франции и Сирии, молодой руководитель раскопок, которому рабочие Каркемиша повиновались, как вождю клана, и который управлял, прежде всего, с помощью мужественной уверенности.
Читатель, который помнил лицо-маску, сплошной подбородок, знакомую ему по карикатуре, обнаруживал глаза Веледы[948] на лице боксера, узнавал о низком голосе Лоуренса, четком и все же мало артикулированном, о его склонности к тишине и неподвижности, о кошачьих повадках. Он узнавал о его ужасе перед прикосновением, регулярными приемами пищи, о его аскетизме, страсти к яблокам, враждебности по отношению к «джингоизму»[949] и слабости к английскому языку, равнодушию к животным и неспособности относиться к женщинам и к детям не только как к людям; о его почти патологической любви к индивидуальной свободе, враждебности к социальным отношениям и всякой политической мысли, о его равнодушии к деньгам и поклонении искусству. Все это лежало за пределами той театральной и роскошной области, в которой легенда о Лоуренсе была обязана одновременно Лоуэллу Томасу и воображению каждого человека. Но этих характеристик не хватало, чтобы отобразить человека, тем более Лоуренса Аравийского. Грейвс рассказал и о кампании в Аравии: двадцать пять глав (из двадцати восьми) были пересказом «Семи столпов» — своего рода «Восстанием в пустыне», из которого не был выброшен главный герой. Но в этом повествовании, основанном только на тексте Лоуренса, к которому Грейвс добавил краткий и таинственный рассказ о рейде на Пальмиру[950], он совсем отказался от всякой критики фактов, и оно не имело ни силы воспоминаний самого Лоуренса, ни той, что Грейвс призвал бы, если бы сам был свидетелем арабского Восстания. Ему было известно, что Лоуренс сводил каждого из своих друзей к некоему типу, обладателю привилегированного качества в какой-либо области. Грейвс был для Лоуренса поэтом, и Лоуренс предпочел быть в его глазах оксфордским fellow, занятым почти исключительно вопросами литературы и большим любителем юмора. Ауда, Фейсал, английские офицеры из Акабы видели, как действует Лоуренс Аравийский; Грейвс видел, как Лоуренс привел в колледж Всех Душ павлина по имени Натаниэль и готовил похищение оленя из колледжа Магдалины. Лоуренс был Лоуренсом, когда встречал врага, будь то турецкая армия или его собственный демон; Грейвс видел его в отсутствие его врагов и знал его, как знал бы боксера, не видев ни одного его боя. Он знал Лоуренса, когда тот был на каникулах от своей драмы, так сказать, на каникулах от себя самого.
Но та драма, что вдохновляла Лоуренса проецировать свою тень, делала даже эти каникулы более чем ироническими. Лоуренс знал, по крайней мере, что достоинство Грейвса не позволило бы ему игнорировать эту тень, и ему хватало того, что он не написал о ней в своей книге. Грейвс знал, что Лоуренс любил и что не любил, знал его суждения, знал то, что касалось его внешности и разума, и под этим всем — подспудное присутствие того, кто, как он издалека видел, должен был стать рядовым Шоу. С этих пор Лоуренс не собирался больше действовать, собирался только быть. Грейвс разгадал ту настойчивость, с которой он вычеркивал из себя самого все, что не считал существенным, как искал свою сущность, не ради того, чтобы сформировать из себя образ, предопределенный им самим, но ради той неизвестной наготы, в которой он видел акт своего освобождения. Единственная часть человека, которая имела какую-то цену в его глазах, была той неизвестной частью, которая остается, если сорвать с него все социальное. Больше чем через девять лет его подлинная история стала историей отказа. Все это побудило Грейвса написать историю партизанского генерала, автора выдающегося рассказа о своей кампании, зная достаточно хорошо, что Лоуренс был другим; чувствуя все время, что его персонаж от него ускользает. Он начал с того, что написал: «Этого человека вердикт общественного мнения признает самым примечательным из современных англичан; и, несмотря на мое отвращение к подобным вердиктам, я склоняюсь к тому, чтобы оправдать этот»[951], и: «Мало кто из тех, кто слышит разговор о нем или читают его историю, способны упоминать о нем, не испытывая суеверного удивления, или не потерять голову, если он встречается с ними».[952] И вскоре добавлял: «Нельзя сказать о нем: «это великий человек». Тем не менее, величие того, что он сделал, вошло в историю. Гений? Пожалуй, нет.[953] Нельзя даже сказать, что это эксцентричный гений, если не считать эксцентричностью то, что он не совершает тех обычных поступков, которых ожидает толпа от талантливых и преуспевающих людей. Я не могу привести его ни как пример для подражания, ни как основателя философской системы…»[954] Но он продолжал: «Этот человек — слишком здравомыслящий — иногда казался фантастичным, но никогда не поступал по прихоти… Он в любых обстоятельствах действовал по своим собственным мотивам… Их всех моих знакомых не больше трех действительно мыслят, и он — один из этих трех».[955] Ни противоречие, которое Грейвс отмечал между двумя личностями, обитавшими в Лоуренсе, бедуином, влюбленным в наготу пустыни, и цивилизованным европейцем; ни способность Грейвса анализировать его личность, когда тот хотел казаться банальным или посредственным человеком; ни исключительное сочетание в нем памяти и стремления к точности, равным образом редкостных; ни физическая сила, ни энергия, ни полное бескорыстие — ни даже подавленный романтизм (но что это, как не романтизм?), в котором Грейвс видел главную слабость своего героя: «Он любит приключение ради него самого, выбирает сторону слабого за его слабость, отдает себя проигранным делам и несчастьям»[956] — не проливают свет на глубинную тайну, которую, если не ключ к ней, искал Грейвс в характеристике Лоуренса: «Он создает впечатление очень сильное, но неопределимое… Судя по нему, каждый человек неизбежно остается загадкой для тех, кто окружает его… Кажется, что его ум всегда неудовлетворен, и, как сказал арабский поэт, он «бродит по кругу на своей веревке, как слепой верблюд в темноте…»[957]
945
На самом деле: «В целом, лучше уж Роберт Грейвс, чем кто-то другой» (The Letters of T. E. Lawrence, стр.530).
947
Письмо от 22 сентября 1927 года Эдварду Гарнетту, The Letters of T. E. Lawrence, стр.540.
948
949
953
Там же, стр.49. В тексте Грейвса фраза продолжается так: «Это слово уже стало вульгарным и, как правило, бессмысленным, оно применяется к любому компетентному ученому, скрипачу, стихотворцу или военному командиру». (Примечание переводчика).