Глава XLI.
Из предпоследней главы Лоуэлла Томаса[960] Лоуренс узнал, что Зеид стал студентом Оксфорда и победителем регаты, и что Ауда, ответив оскорблениями на эпическое послание Абдуллы, в котором с него требовали налоги, был заключен в тюрьму в Аммане, бежал и, наконец, умер от рака…
Долгое время он заставлял себя ничего больше не узнавать о своих арабских друзьях, но продолжал узнавать из индийских газет о политике на Среднем Востоке. Однако, после его отъезда в Индию, Кеннингтон, вернувшийся в Трансиорданию, чтобы написать портреты нескольких персонажей «Семи столпов», сообщил ему, что король Хуссейн собираются заточить в тюрьму Харита, и его охватил один из тех молчаливых приступов гнева, которые известны тем, кто испытывал транс. «Он, казалось, стал в два раза выше ростом, — сказал Кеннингтон. — «Я заставлю его освободить за девять дней!» — воскликнул он».[961] И он это сделал.
Но теперь в нем не было гнева за Аравию… Под звон колокольчиков пыльных караванов он безучастно перечитывал те главы, где Грейвс «помещал «Семь столпов» в строгую прозу», с любопытством — те, где он пытался нарисовать его. Он питал к этим письменным портретам то же любопытство, что к своим живописным портретам и бюстам. Смесь золота и сухих листьев, думал он, достойная книга… Грейвс вывел на свет те события, которые были бы такими же, не будь Лоуренс Лоуренсом; и спрятал в тень все, что было связано с ним самим: трагического персонажа «Семи столпов», его зачисление, Бовингтон. Неужели Лоуренс предпочитал казарму миру так же, как другие предпочитают Шотландию Лондону? Несомненно, с горьким удовлетворением читал он рассказ о том пути, по которому его так долго влекло, описанном так, как пишут о свободе…
Грейвс спрашивал у одного из сержантов в Крэнвелле[962], что он помнит о Шоу; и сержант направил ему письмо на пятнадцати страницах, которое Грейвс воспроизвел:
«Он бесчисленное множество раз поправлял мне ошибки в орфографии и стилистике; боюсь, что я снова скатился обратно, когда его здесь не стало.
Насколько я помню, он прибыл в лагерь в первую неделю сентября 1925 года, и хотя многие из нас слышали, как говорили о его подвигах, мало кто его встречал.
Сначала на него многие смотрели с подозрением: говорили, что он человек «с суровой маской на лице», и с гневом: «этот тип явно из тех, кто ушел из армии и станет пудрить нам мозги…»
Его первые поступки произвели хорошее впечатление. Когда представлялся случай зайти и увидеть, как движется его работа (и, между нами говоря, как следует присмотреться к этому человеку, которого никто не мог оценить) — он был на месте, с кирпичной крошкой, натирал ею и полировал так, будто его жизнь от этого зависела (воплощенное усердие), посмеиваясь какой-нибудь грубой шутке его помощника, механика, скажем так, посредственного ума, который стоял рядом, пока наш друг усмехался и работал.
В столовой некоторые летчики тайно его изучали: он обратился к ним, приглашая разделить с ним трапезу. С улыбкой, выражением на лице, «дорогой Б.», и все такое…
Он был из тех, кто за неделю может как следует овладеть любой работой, и все знали: он может все, что угодно, легко поставить на места.
Наш капитан проникся симпатией к Шоу и сразу же осознал, каким он был ценным приобретением для отряда. Он понял, что Шоу управляется с делами лучше, чем он. Одной силой своей личности он добивался, если можно так сказать, таких важных мелочей для нашей работы, о которых мы и не мечтали — ни один сержант не мог их добиться, тем более рядовой.
Все, кто его знал, были очарованы его магнетической личностью; а ведь только если небо упадет на землю, летчики начинают чесать в затылке и ДУМАТЬ. Мы были ошарашены тем, как он владел языками, но он никогда не говорил, если его не спрашивали».
Сержант рассказывал, как Шоу сломал руку[963], и заключал:
«Вот это человек! Я уже успел немного послужить в ВВС, но никогда прежде не видел человека, который отказывается идти в госпиталь из-за сломанной руки — а Шоу так и сделал.
Он захочет выкинуть то, что я сейчас напишу; но позвольте мне сказать вам, как его другу, что эта сломанная рука — это тридцать третья кость, которую он когда-нибудь ломал, включая ребра. Это должны знать, одобрит он это или нет.
В его книге «Семь столпов мудрости» он рассказывает, как его взял в плен турецкий офицер и как с ним там обошлись. Ему после двух попыток воткнули штык между ребрами — у него еще остались шрамы, их до сих пор видно, когда он разденется.
960
Мальро ошибается: эти сведения содержатся у Роберта Грейвса в «Лоуренсе и арабах», и не в предпоследней, а в XXIX главе (стр.399).
961
См. T. E. Lawrence by his Friends, Эрик Кеннингтон, стр.270, и Ф. Йейтс-Браун, стр.426–427. (Примечание М. Ларе). В первой цитате: «Я рассказал ему, что Али ибн Хуссейн был заключен на несколько месяцев в тюрьму старым Хуссейном. Он, казалось, вырос вдвое. «Я заставлю его освободить за месяц!» (Примечание переводчика).
963
Став свидетелем столкновения автомобиля с пешеходом, он помогал водителю автомобиля завести его вновь, и, из-за того, что водитель оставил зажигание на полной мощности, рукоятка стартера (находящаяся позади кузова) резко отлетела назад и повредила ему руку. Лоуренс завел автомобиль левой рукой и кое-как добрался на мотоцикле до казармы. Врач, увидев на рентгеновском снимке перелом обеих костей запястья, собирался направить его в госпиталь на операцию, однако Лоуренс отказался от того и от другого, и после перевязки вернулся к работе. См. A Prince Of Our Disorder, стр.515, сноска 27. (Примечание переводчика).