«Обычное ли это дело для королевской авиации — зачислять людей под вымышленными именами, зная, что эти имена вымышленные?»[998]
Сэр Сэмюэль Хоар, несомненно, про себя задавался вопросом, обычное ли это дело, когда такой человек, как Лоуренс, любой ценой стремится, чтобы его зачислили механиком. Ответил он так:
«Нельзя сказать, что в подобных материях могло существовать какое-либо «обычное дело», но хорошо известно, что люди зачисляются под вымышленными именами, имея на то разные причины; и устав предполагает, что человек, который это сделал, может в дальнейшем принять свою истинную фамилию, заполнив для этого необходимые формы документов».[999]
Мистер Тертл: «Не будет ли любезен достопочтенный джентльмен ответить мне на вопрос: принимает ли королевская авиация новобранца, если знает, что он зачисляется под вымышленным именем?»
Сэр Сэмюэль Хоар: «Ответ — да».
«Вскоре я поставлю несколько дополнительных вопросов», — добавил мистер Тертл.[1000] Он собирался прежде всего спросить, «обычное ли это дело», чтобы рядового, работа которого, как утверждают, не отличается от прежней работы, срочно перебрасывали с афганской границы в Лондон, и чтобы по прибытии его ждал офицер на специальном катере, чтобы спрятать от всех, а затем доставить в Кэттуотер, где тот снова приступает к работе механика.[1001]
Глава XLII.
Мистер Тертл вернулся из Палаты после полуночи[1002], и уже раздевался, когда зазвонил телефон.
— Это мистер…
— Не понимаю. Как?
— Ш, О, У: Шоу.
— Я вас не знаю!
— Нет, — ответил низкий и неторопливый голос, — вы меня не знаете, но это не мешает вам ставить вопросы обо мне в Парламенте.
Снова все складывалось, как в романе; Тертл предполагал, как многие другие, что Лоуренс не покидал Индии, что тот, кто скрылся на «Раджпутане», был фальшивым Шоу, и что коммюнике появилось в прессе лишь затем, чтобы позволить Лоуренсу продолжать свою деятельность. Лоуренс приходил в Палату, где хотел ознакомиться с вопросами, которые готовил Тертл, и текст был передан ему. Там никого уже не было. Он нашел номер Тертла в справочнике. Беседа приняла сердечный тон.
— Но, — спросил Тертл, — что мне докажет, что вы не мистификатор?
— Я встречусь с вами завтра в Палате общин.
Тертл ждал его в чайной. «Когда я его увидел, я больше не сомневался в том, что это он. Это был, бесспорно, человек, обладавший его легендой. Хотя он был мал ростом, одет в непримечательную форму, в нем чувствовался поразительный ум и самообладание. С первых же минут я с облегчением обнаружил в нем живое чувство юмора».
Мистер Макстон, который также должен был поставить несколько вопросов, и подполковник Малкольм[1003], который знал Лоуренса во время войны, присоединились к Тертлу.
Лоуренс не проявлял враждебности к своим собеседникам. Вопросы, которые они ставили и собирались ставить в Палате, конечно, добавлялись к тому «преследованию», которому он подвергался; они могли бы еще раз привести к его исключению из ВВС; но он знал, почему были поставлены эти вопросы. Лейбористы воспринимали его лишь как, по существу, агента индийского правительства, а он питал к этому правительству еще большую неприязнь, чем они. Политически он не был их противником. Он питал к «прикладной» политике презрение одновременно пуританина и художника; глубоко либеральный по натуре, а не по идеологии, он испытывал отвращение к реакционерам и улыбался над социалистами. «Я считаю, что планета находится в отвратительном состоянии, которое перемена партии или какая-либо социальная реформа изменит лишь в незначительной степени. То, что нужно — это контроль над рождаемостью, чтобы человеческая раса исчезла с лица земли за пятьдесят лет, освободив место для какого-нибудь более чистого млекопитающего. Полагаю, это будет млекопитающее?»[1004]
Ответы Лоуренса — были ли они менее точными, если его обязанности летчика скрывали его деятельность на секретной службе? То, что он говорил, было убедительным не из-за того, на что он употреблял свое время, но потому, что он был явно чуждым тому миру, где секретная служба имеет какой-то смысл. Тертл расспрашивал о его «философии»: почему он «поворачивался спиной к парадности этого мира»? Его собеседники понимали его лишь наполовину, но очень хорошо понимали, что «его дух был весьма своеобразным, а его чувство ценностей — еще больше». Они чувствовали, что знать мотивы человека — далеко не лучший способ разобраться в его действиях. Лоуренс не был христианином, но страстное христианское чувство подтверждалось почти всеми его действиями. Как многие другие, они чувствовали себя перед лицом убежденной — но неизвестной — веры.
1001
См. The Letters of T. E. Lawrence, стр.643 и T. E. Lawrence by his Friends, Эрнест Тертл, стр.352.
1002
Январь 1929 года; далее см. T. E. Lawrence by his Friends, Эрнест Тертл, стр.351–357.