Демон абсолюта

Вотрен, желая посвятить Рюбампре в честолюбие, рассказывает ему, как Ришелье, чтобы стать министром, позволил убить своего благодетеля, Люиня[64]. Беседа это захватывающая, с любопытной и искренней страстностью; она о том, что привязанность, жалость для честолюбца ни в коей мере не распространяются на чужих; страстно отвергаемые им, они приносятся им в жертву… Таким же образом Раскольников убивает процентщицу не для удовольствия: то, что мешает ему убивать, он должен в себе «преодолеть». Очевидно, что такая интерпретация позволяет оправдать любые действия — и вот то, что есть великого в честолюбии, возвышается, а то, что есть жалкого, скрывается.

Но это конец идее служения, которая придавала всю свою силу романтическому мифу о честолюбии. Поставив свою энергию на службу приказам короля, необходимо быть исполнителем. Герой на поводке — слабый герой. Но если честолюбие не служит никому, кроме самого честолюбца, оно теряет всякую форму, оно открывается в бесконечность. Оно более не является детерминированным объектом. Честолюбцы романов жаждали власти, но власти в той форме, которую романист вынужден укрывать в сумерках, под угрозой потери ее воздействия. Это аналоги персонажей Байрона или Гюго[65], которых толкает к их драматической судьбе таинственный рок. Это романтические герои социальности, и их честолюбие, страсть к цели, которая всегда отступает, стало почти идентичным с авантюрой. Общественное мнение проницательно, когда зовет честолюбцев Бальзака авантюристами.

V

«Кем я был бы в Европе? — спросил меня немецкий полковник на службе Персии. — Лейтенантом, конечно же…» Вечер поднимался по улочкам Шираза вместе со стадами ослов, тяжело нагруженных темным виноградом. Офицер обернулся к нашему соседу по гостинице: «А вы почему здесь?» «На Востоке, — мечтательно ответил тот, — можно не работать…»

Это был активный и смелый предприниматель, но он действительно не «работал». Этот отказ от работы не был отказом от деятельности и ничего общего не имел с ленью. В каждой столице независимых государств Азии встречаются персонажи такого рода, изобретательные, мастера на все руки, романтичные, они трудятся меньше, чем землекопы (к тому же в этих краях нет землекопов), но куда больше, чем наемные работники. Множество занятий, которые они временно выбирают, изнурительны: многие среди них в Персии водят грузовики через пустыню. То, что они отвергают в работе — ни в коем случае не усталость[66].

Свобода — это сложная идея, но ясное чувство, потому что ее противоположность слишком уж не похожа на нее; человек чувствует себя свободным в той мере, в которой он позволяет себе действие или вовлекается в него, узником — в той мере, в какой он к этому действию принужден. Современное общество свободно там, где оно придает силу веры идее о том, что смысл жизни — выполнять работу, которой мы выбрали заняться, чтобы стать (или остаться) богатым и почтенным[67]. Но для любого, кто ставит под вопрос ценность этого богатства и этой почтенности, буржуазия в таком же плену у своей свободы, как рабочие — у своих машин. Обвинение, которое противопоставляет ему авантюрист, параллельно обвинению религиозному: «И что же, человеческая жизнь, жизнь, которая никогда больше не повторится — неужели это и есть все?»

Яростное романтическое обвинение по адресу буржуа целит дальше, чем кажется сначала. На желание стать богатым и почтенным оно отвечает, что первое желание человека — удовлетворить и воплотить те стороны его личности, которые предпочитает его воображение. Ответ тем более язвительный, что истинный буржуа не похож на ту карикатуру, которую делает из него художник, и ни в коей мере не презирает свои мечты: он их опасается. (Какой буржуа отказался бы стать Тристаном или д’Артаньяном, если бы не надо было рисковать прочностью своей жизни?) В каждом человеке тот, кто создает вымысел (художник) и тот, который пытается прожить его (авантюрист) находят сочувствие[68]. Воплощенное в Золушке, или в машинистке, которая в кино выходит за сына банкира, в маркизе Карабасе, в «человеке, который хотел быть королем»[69], или в Карле V[70], который больше не хотел им быть, освобождение от социального удела пробуждает в каждом, кто упоминает о них, смутную зависть. От того удела, который никакая революция не может радикально изменить, которого не избегают и богатые; который влечет за собой организацию жизни, рассчитанную на старость (авантюрист одинок), поиск «места» (авантюрист — кочевник), благоразумие (авантюрист дерзок и, даже если страстно любит деньги, довольно редко жаден); от социального удела, признающего мировой порядок.

64

См. «Утраченные иллюзии». Но Мальро ошибается: Ришелье позволил убить не Люиня, а маршала д’Анкра, Кончино Кончини, в 1617 году. Люинь был замешан в дело с арестом Кончини по приказу молодого Людовика XIII. Никола д’Опиталь, капитан гвардейского корпуса, командовал людьми, которым было поручено убить Кончини 24 апреля 1617 года. Надо заметить параллельную ситуацию, когда Вотрен в «Отце Горио» поучает Растиньяка и дает ему пример Тюренна, который, не считая себя скомпрометированным, имел дело с разбойниками.

65

Среди персонажей Байрона, «которых толкает к их драматической судьбе таинственный рок» — Корсар, Лара, Манфред, дон Жуан, Марино Фальеро, Каин, Мазепа. И, возможно, сам Байрон? Сходные персонажи многочисленны у Виктора Гюго: среди других могут быть названы Ган Исландец, Бюг-Жаргаль, Эрнани, Марион Делорм, Генрих Четвертый, Лукреция Борджиа, Мария Тюдор, Руй Блас и Торквемада.

66

Вариант автора: То, что работа становилась в течение XIX века все более и более обесчеловеченной — банальная констатация. Известно, как работа обесчеловечилась на протяжении XIX века. Удовольствие ремесленника, которому нравится стол, что он сейчас закончил, крестьянина перед возделанным полем — так ли оно велико, как утверждают? Но, несомненно, оно больше, чем удовольствие рабочего, который собирается сделать тридцать две детали сегодня и должен будет сделать тридцать две детали завтра. Привилегия буржуа — не в том, что он устает меньше, чем рабочий, а в том, что он вовлечен в свое дело, что он сам сделал его частью своей жизни. [Человек может принять работу ради того, чтобы жить, но не ради того, чтобы отсрочить свою смерть. Поэтому (неокончено)]. Рабочий избегает истинно адской механизации своей жизни лишь в двух случаях: когда его работа связывает его с господствующим мифом пролетариата или нации (и один из этих мифов кажется недостаточным); или когда заработки повышаются до того, чтобы изменить то, что является для него свободной частью жизни, которая оправдывает ее мертвые часы (как в Соединенных Штатах). Всякая другая работа в самом буквальном смысле нестерпима, и ее могут выдерживать лишь те, кто слишком слаб или слишком устал, чтобы бежать от нее. Другие бегут от нее иногда в надежду на революцию и подготовку к ней, иногда в буржуазию, с которой начинается связь между человеком и его работой: самая скромная мечта механика — быть хозяином гаража.

67

Вариант автора: Но и эта идея, даже она, становится строго подчиненной проклятию абсурда, для которого ставятся под вопрос ее цели. Сама по себе она несет метафизическую абсурдность, похожую на абсурдность социальную, в которой похоронен заводской рабочий. Цивилизация современного Запада больше, чем всякая другая, согласована с собой, будь то через нерешительный и лихорадочный гедонизм, будь то через метафизическое равнодушие по отношению к чуду, поддерживаемое всеми силами реального и контролируемого. С окончанием глубокой веры и чудес начинается категорическое утверждение, не примат реального над возможным, но примат [пробел]. Современный Запад принимает как очевидное смысл жизни, который ему наиболее знаком. Но на двух полюсах мысли, для Индии и для Греции, также очевидно, что смысл жизни был в обладании высшей ценностью жизни — сознанием; менее важна оппозиция между мечтой о сознании всякого человека и всеобщим сознанием абсолюта — и даже [неразборчиво] квазифизическое индийское сознание, в обоих случаях идет речь о страстном слиянии с высшей ценностью, всеми силами жизни, в прямом смысле. Удачная формула Ницше: «Человек — это то, что требуется преодолеть» — маскирует для нас то, что всегда, без того уточнения, о котором писал Ницше, человек был тем, что требовалось преодолеть; так сказать, тем, кто поставил все свои силы на службу одной из своих привилегированных способностей — способности менять структуру. Сила, которая заставляет человека ставить под вопрос всякую ограниченную жизнь, сама по себе как минимум так же велика, как и та, что побуждает его принять ее: какая способность так [пробел] через времена и народы сохранилась в природе человека, как способность проповедовать то, что придает ей форму? Человечество принимало свою жизнь в течение нескольких веков, а ставило ее под вопрос в течение тысячелетий. Всякое, взятое в нас, христианское чувство святости, несмотря на свою патетику, основывается на постановке под вопрос элементарного — очевидного. Индия и христианство ставят мир под вопрос во имя мира, в их глазах, высшего. Не ради дела высшего мира, а во имя его. Я хочу сказать, что разлад человека с реальностью кажется мне фундаментальным, а не вторичным; протест — удивление — пророка перед вселенной создает его проповедь, а не его проповедь создает его протест. Прежде всего, Иисус «не от мира сего». То, что проповедь, утвердившись, становится обвинением мира, принятого людьми, раскрывает глаза слепым — это несомненно; но лихорадочное сознание, которое влечет за собой вера и вселенская иллюзия, предшествует всякому открытию [утверждению?] всякой истины. Кроме того, эта постановка под вопрос не обязательно носит трагический характер, который мы ей приписываем: Индия исповедует с беспечным спокойствием, что наиболее заполненная жизнь заканчивается в одиночестве и медитации; решение Синдбада отказаться от богатства, чтобы странствовать по миру — это не кризис. Он направляется к другому миру так же, как оставался бы в своем. Синдбад покидает дом, потому что жаждет странствий, как героиня какого-нибудь из наших романов выходит из дома с желанием встретить мужчину, которого она полюбит. За исключением Китая, всякий азиат — потенциальный авантюрист; и, несомненно, каждый европеец был таковым в Средние века. Его уход — это факт, а не проблема. Есть народ, менее удаленный от нас, чем арабы Гарун-аль-Рашида, который в своем отношении к жизни ставит ее под вопрос: это русский народ. Две вещи, изумившие Достоевского по прибытии в Европу — солидность самых посредственных людей и отсутствие у них милосердия (они [пробел] принадлежат к той же области, между прочим: психическая нестабильность славян, их страх стать завтра похожими на тех виновных, кого они видят сегодня, не чужды их милосердию). В общих чертах, внутренняя жизнь для католицизма — это углубление утверждения, для протестантизма — размышления, для православия — вопрошания.

68

«Все люди действия — художники, брошенные в деятельную жизнь» (Эгон Фриделл, Kulturgeschichte der Neuzeit, Munich, 1972, стр.1010).

69

Название новеллы Киплинга.

70

Карл V Габсбург (1500–1558) — король Германии, император Священной Римской империи, последний человек, формально провозглашенный римским императором; изъявлял желание отказаться от императорской власти в пользу сына ещё в 1556 году, но курфюрсты приняли его отречение и избрали императором Фердинанда лишь в феврале 1558 года, после чего он доживал свои дни в монастыре. (Примечание переводчика).