И тут я заметил, что ее огонек, который был уже в нескольких дюймах от нижнего края шелка, успел начертить струйкой копоти эту странную фигуру.
Впечатление, которое произвело на меня это изображение, было мощным и одновременно таинственным. До сих пор не понимаю, почему, казалось бы, такое мелкое, такое случайное событие потрясло до глубины души все мое естество. Однако должны же быть какие-то причины, я не сомневаюсь в этом…
Через месяц я приказал изготовить для себя копию «епископа» на такой же ткани и повесил ее в костеле, забрав оригинал себе как первый экспонат музея.
— Исключительное событие, — спустя минуту прервал молчание Пронь и в задумчивости вышел вместе с ксендзом за порог храма…
С тех пор история пробста не давала ему покоя, и он решил во что бы то ни стало исследовать ее во всех подробностях с помощью своего медиума. Однако здесь он впервые столкнулся с сильным сопротивлением; Хелена ни при каких условиях не соглашалась на психометрическое исследование образа «епископа».
— Я не могу, — отчаянно отбивалась она от его настояний и просьб, — не могу согласиться на это, пан доктор. Не уговаривайте меня, очень вас прошу. Что-то отвращает меня от экспериментирования с этим эскизом, какой-то непостижимый страх отталкивает от этого изображения и не позволяет войти с ним в тесное соприкосновение.
Пронь, видя непреодолимое сопротивление девушки, для вида отступил и на протяжении нескольких дней не вспоминал о «епископе».
Тем временем он обнаружил нечто такое, что натолкнуло его на далеко идущие догадки по этому делу и вроде бы указало тайную тропинку, на которой он надеялся найти истину.
Это произошло через несколько дней, во время осмотра «римских древностей» пробста. Ибо ксендз Лончевский был страстным поклонником Рима и его памятников. Он прекрасно знал священный город и чувствовал себя в нем как у себя дома. Не было закоулка, который он бы не посетил, исторического памятника, который не увидел бы собственными глазами.
— Странное дело, — поведал он как-то гостю в минуту искренности. — Когда я впервые посетил Рим на двадцатом году жизни, у меня было впечатление, что я уже бывал здесь когда-то раньше; город показался мне удивительно знакомым, я моментально ориентировался на улицах без помощи плана, с необычайным волнением приветствуя дворцы и дома, будто старых добрых знакомых. Особенно необычно близкими и родными показались мне участки за Тибром, вплотную примыкающие к Ватикану: Борго, замок Святого Ангела и Прати, где монументальные Адриановы стены, узкие и темные улочки, старые портики и таинственные галереи над крышами странно противоречили шумному гулу протянувшихся точно по линейке новых улиц, солнечных площадей и закованной в гранит набережной Тибра. Непостижимым для меня самого образом я угадывал изменения, которые произошли в расположении домов и планировке этой части города на протяжении веков; мой чичероне был изумлен некоторыми подробностями, которые не были известны даже ему, коренному римлянину; и все же мои позднейшие изыскания и изучение истории Рима убедили меня, что я был прав. Что же тут странного, что меня с неодолимой силой что-то тянет в Рим и что я почти каждый год посещаю любимый город?
Пробст из Долины действительно частенько отправлялся в паломничества в столицу апостола Петра и каждый раз привозил с собой какой-то ценный сувенир.
Одним из них был альбом с портретами кардиналов эпохи Ренессанса — большая книга, переплетенная в желтый пергамент, с почти пятьюдесятью портретами иерархов Церкви.
Просматривая этот ценный экспонат, Пронь надолго задержался, рассматривая изображение одного из кардиналов шестнадцатого века, черты которого показались ему на удивление знакомыми.
Ксендз, заметив это, взглянул на портрет, который так привлек внимание гостя, и, глядя на него со странной улыбкой, прочитал помещенное под ним пояснение:
— Лоренцо Руфредо, кардинал времен папы Александра VI и один из его клевретов. Умер на пятьдесят четвертом году жизни загадочной смертью, якобы под тяжестью анафемы, наложенной на него следующим папой.
— Типичный представитель церковных гранд-синьоров эпохи Возрождения, — обронил осторожное замечание Пронь.
— Увы, — тихо признал ксендз, — этот человек, похоже, был буйного нрава и крайне разнузданный. Поэтому его постигла заслуженная кара. Странный портрет, не правда ли, доктор?
— Действительно, — задумчиво подтвердил Пронь и, внимательно вглядываясь в лицо ксендза, добавил: — Вещь непостижимая для меня и любопытная, как на нее ни посмотри: кардинал Руфредо крайне похож на «епископа», изображение которого столь необычным образом появилось на алтарном покрове в здешнем костеле, положив начало вашему музею.