Однако там ее не нашел. Чумазый, черный от копоти, с обгоревшими волосами, вырвался из пламени и вбежал через прихожую в спальню. Там и застал ее, полусомлевшую от ужаса, беспомощно лежащую поперек кровати. Ее длинные волосы с медным отливом, выскользнув из переплетения завязок, рассыпались золотым покровом на подушке.
— Как же ты красива! — зашептал он, подавая ей стакан с водой. — Как же необыкновенно красива!
Стася открыла глаза и узнала его. Чувственная и сладкая улыбка осияла ее прекрасные черты:
— Дорогой!
И среди гула пламени, среди клубов дыма она отдалась ему в неописуемом наслаждении.
Пьяный от счастья, вынес ее в объятиях через окно и легко, осторожно, как дитя, положил на траву в парке позади виллы…
Тем временем прибывшая в критический момент пожарная команда спасла дом; благодаря ловкости и энергии пожарных «Гопляну» удалось уберечь от полного уничтожения. Ущерб, причиненный огнем, исправили в течение нескольких недель, и через месяц после происшествия прекрасная вдова могла принимать гостей, как раньше, в своем роскошно обставленном салоне.
Поведение Кобержицкого после того случая было загадкой для Стаей. Долгое время после пожара он не появлялся на вилле и как будто избегал ее. Только после неоднократных приглашений пришел, крайне робкий и смущенный. От страсти, которая так стихийно вспыхнула на краткий миг, не осталось и следа: снова, как и раньше, был утонченным и предупредительно-вежливым, однако не выходил за рамки обычного знакомства. Казалось, что он напрочь забыл о том, что произошло между ними во время пожара.
Несмотря на очевидные проявления чувств со стороны Ольшицкой, вел себя скромно и сдержанно. О повторении сцены, случившейся двадцать второго августа, не могло быть и речи: чувствовал себя просто физически неспособным к чему-то подобному; отсюда и вытекала преувеличенная сдержанность в отношении чувственных излияний Стаей, которых он не мог бы удовлетворить как мужчина.
Однако, заглянув поглубже внутрь себя, он заметил, что в его эротической жизни произошла некоторая перемена: несмотря на полное чувственное равнодушие, он ощущал симпатию к золотоволосой женщине, более сильную, чем прежде; однако это чувство было вполне платоническим, если вообще то, что он испытывал к ней, можно было назвать чувством. Во всяком случае, он быстро понял, что расставание было бы для него сейчас слишком досадным, если не болезненным; нуждался в ее обществе и с нескрываемой радостью спешил на свидание.
Однако ей этого было недостаточно. Пани Ольшицкая полюбила его сильной и страстной любовью здоровой и нормальной женщины и желала, чтобы он ответил ей взаимностью. Его непостижимое сопротивление, особенно после того, что между ними произошло, оскорбляло ее женское достоинство и раздражало чувства.
Неудивительно, что вскоре это привело к жарким и ожесточенным столкновениям.
Как-то вечером, в довольно поздний час, он провожал ее домой из театра. Перед воротами дома хотел было попрощаться, но она чуть ли не силой затащила его внутрь. Он уступил, и они вместе поужинали. Отослав слуг, подсела к нему на софу и, неожиданно обняв за шею, страстно поцеловала в губы.
Кобержицкий не ответил на поцелуй, лишь слегка отодвинулся и мягко отвел ее ласкающие руки.
На лице Стаей отразилось выражение неизмеримой боли.
— Пренебрегаешь мной? — спросила, гордо выпрямившись.
— Нет, напротив. Почитаю и уважаю вас, как мало кого. И поэтому так поступаю.
Сдвинула великолепные дуги бровей и проникновенно всмотрелась в него:
— Не любишь меня!
Кобержицкий встал и, ласково взяв ее за запястье, спокойно ответил:
— Наоборот, я люблю тебя, но не так, как другие. Я люблю тебя, Стася, но на свой манер. Не умею иначе. Моя любовь лишена чувственности.
— В таком случае, как мне понимать твое поведение тогда? — спросила она, заливаясь пурпуром стыда при воспоминании о моменте наслаждения.
— Прошу прощения, — шепнул он, склоняясь к ее руке. — Я обидел тебя. То был особый момент, когда я не владел собой, словно был без сознания.
Он провел ладонью по лицу, будто хотел стереть с него глубокую черту страдания, которые пробороздила его в этот момент.
— Прости, Стася, прости! Умоляю тебя! Во время пожара я не отвечаю за себя.
Бросился к ее ногам, обнимая колени руками.
— Я ненормальный, — простонал он, пряча лицо в ладонях. — Я выродок, не похожий на других. Знамение огня лежит на мне. Я его дитя и игрушка. Нельзя мне приближаться к тебе. Не могу стать твоим мужем, Стася. Я должен попрощаться и уехать отсюда навсегда; не хочу тебя дальше обманывать. Ты полюбила калеку.