Потом, казалось, набирался бодрости; прогонял застывшую на челе боль, переставал томиться вечным страхом, залегшим в глазах.
Но так продолжалось недолго. Через какое-то время из проклятой норы снова выползала великая грызущая тоска и заполняла душу пронзительным беспокойством. В конце концов он запил.
Пил крепко, алчно, как перед смертью, но как-то ни разу не смог упиться; по утрам возвращался в усадьбу, трезвый, как ни в чем не бывало, и шел в поле на работу, разве что более мрачный, чем накануне, и еще ниже склонялся к земле.
Так и прокатилось с полгода: земля надела ледяные одежды, наступила весна, подступало лето милостивое…
Под сумерки с долин, лугов, выгонов до водопоя долетали напевы девушек и парубков, когда те возвращались домой от дневных трудов; слышалось мычание стад.
Родич Ханки держал солидный коровник, так что девушке не раз приходилось скотину как следует погонять, покричать, чтобы с пастбища назад завести. Вонтон жалел ее, умаявшуюся, и не раз бывало, когда он, от работы уставший, заходил в балку и помогал сгонять стадо в хлевину.
Так вот и сейчас пришел на помощь. Когда настало время возвращаться домой, прижал к губам лигавку и грустная думка понеслась по восьми ветрам.
Когда уже стихли последние отзвуки, откуда-то из-за предгорных холмов до левады донеслось:
Ханка вздрогнула.
— Антек, страшно мне, откуда-то из глуши принесло, от рощицы дальней.
— Кажется, туда ведет Чертова Тропка… Хануся! Это доли моей знак! Захохотал дьявол! В какой день ни возвращаюсь в хату, постоянно вспоминаю про это вечером… То родич мой перед судом Божьим зовет в проклятый час…
Упал лицом наземь и свернулся в клубок.
Она слышала, как он лязгал зубами от страха, рвал траву, а глаза налились безумием.
— Антек! Держи Бога в сердце! Что ты делаешь, несчастный?.. Что назначено долей, не узнаешь, но скажу тебе, что скоро настанет перемена, и нам, может, тоже милостивое утро воссияет. Через два дня празднуем рождение солнышка в ночь урочной субботы. Божье стадо дев невинных на Купалу святым хороводом пойдет, в круг купальских костров… Царица праздника в середине станет, веночек первой в воду бросит; слови его и будешь моим… Антек! Что же с тобой?.. В русальном омуте чудесном омоемся, избавимся от зла, для счастливой жизни и трудов праведных… в праздничном жаре сбросим немощь в субботний чудесный час, когда Ладон[14] крепость мужам дает… Антек! В ночь колдовства пойдем в лес за цветком, что долю дарует, за папоротниковым цветом… вместе… Ино не убоимся!
— Напрасно, напрасно радуешься; не для меня он вырастет, не для меня… С другим пойдешь счастливую долю ловить… Нельзя, слишком поздно…
И с болью жестокой поднял ее с колен…
— Хи-хи-хи!.. — донесся смешок, и из зарослей лещины высунулся чем-то весьма довольный и веселый Остап.
— Вонтон!.. Хи-хи-хи!.. Весть несу — обрадуешься, может, даже бояться наконец перестанешь! Старик скопытился! Вот так… с концами… завтра на кладбище потащат. Хи-хи-хи!.. Наворожил… да только себе, не нам… Ну же, неужто остолбенел?!..
Вонтон ни слова не ответил, лишь глазами блуждал по брату, словно по чужому; наконец в задумчивости склонил голову к земле…
И тут ему, должно быть, что-то заново привиделось, ибо он так крепко вцепился руками в плечи Остапа, что тот зашипел от боли:
— А я тебе, Остап, поведаю, что это еще ничего не значит. Еще не вышел срок… еще не миновало назначенное время… Зачем так рано веселишься?
Но тот уже разозлился.
— Да пропади ты пропадом со своими терзаниями, раз уж тебе так хочется, только меня оставь в покое! А то скажу в придачу, что сладим свадьбу под осень. Напьемся, Вон-тон?.. Под позднюю осень, наперекор… Посмотрим, кто из нас одержит верх: ты, нет!., я хотел сказать, вы — или я?..
Между стволами небо уже едва мерцало красным, сгребая остатки огня под землю.
Над головами начинали раздаваться предсумеречные писки и щебет козодоев, кладбищенские крики филинов… С болот надвигались молочные туши вечерних туманов, сворачивались в пухлые сувои и ползли по полям. Дуновения ветра с прудов доносили лягушачью болтовню…