Ибо никогда не проклянет тот, кто не верует…
Так вот завязывается проклятие, общее в этой нелюдской троице, и тянется, тянется, пока не исполнится…
А сбыться должно, потому что веруют.
А может быть, и нет этой троицы, нет ни образов, ни следов тайных владык, только два духа человеческих с взаимной силой своей всевластной…
Ведь невозможно постичь ни Бога, ни собственный дух Все равно одинаково выйдет — лишь бы верили. Когда-нибудь, после всего, скажут люди:
— Бог покарал.
Но на самом деле неведомо. Может быть, человек сам себя карает незримо. Может, его собственная душа невольно исполнит проклятие. Во мраке ибо блуждаем все, в тумане, и никто не знает почему.
Бывает и другая сила душевная, в равной степени страшная и властная. Мощь неверия. Пусть даже отец или мать родная такого человека к суду Божьему призовет, проклятие наложит, а ему это все — мелочь и развлечение: ничего плохого с ним не делается. Встречаются, встречаются такие люди, наподобие Остапа!
И они тоже могущественные, властные, да только по-другому. Ибо во мраке темном бродим, от века пребываем на незамерзающих топких болотах, беспрестанно пары испускающих, туманами затянутых, где брат брата во мгле не отличит. Земные ссыльные!
И лишь одно в этих отбросах ясно проглядывает, одно налитым кровью оком слезится: кривда! Жестокая, безвинная кривда людская!..
И этот вечный вопрос: пошто? За какую провинность?
Вопрошал так и Вонтон, искал отгадку целый год, с первого часа, и до сего дня не получил ответа. Истощился до предела, и душа его сжалась…
Поднялись на Чертов Скок.
— Остап! Братец, дай руку, а то как-то нехорошо на сердце!
— Хватайся, парень! да держись крепче!
— Благослови Бог — так вернее…
Шли дальше. Остап, что шагал впереди, сжимая в протянутой назад руке ладонь брата, бросал по вершинам спокойные взгляды, впивался рысьими глазами в желобчатую котловину. Внезапно почувствовал, что кисть Вонтона начала как-то необычно дрожать в его руке, будто ее то ли что-то вырывало, то ли он сам хотел освободиться… Рывком вывернулась у него из хвата, и в следующий миг Остап услышал позади себя внезапный шум, как будто кто-то в сугроб свалился и пропал… Резко оглянулся; Вонтона уже рядом не было, лишь там, внизу, в глаза ему бросился кусок братовой епанчи…
Без крика его смело, без стона.
А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы…
Остап приостановился.
— Старик это или сам? Хм!..
И крикнул в бездну:
— Глупый ты! Почто ж верил!?
Хохотом прогремело эхо в страшных скалах.
Постоял еще какое-то время на самой середине головокружительного перевала, словно с вызовом, с глумлением… ждал, пока солнышко в низину опустится. Тогда еще раз зашелся смехом и, насвистывая, пустился в путь: спешил он на повенчанье; самую красивую девку из села в жены брал — Ксению чернобровую.
19 января 1908 г.
ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗВОН
Они погрузились в вечернюю задумчивость.
Гул города доносился сюда лишь приглушенным тихим отзвуком; толстая, поросшая травой стена не пропускала посторонний шум в тихий, уютный сад приходского священника. Лишь на дальнем конце она прерывалась уз кой калиткой из железных решеток, являя взору фрагменты уличной жизни. Время от времени мимо нее тянулись с песнями группы подвыпивших солдат в кожаных колет небрежно бряцавших опущенными рапирами, мелькнуло пушистое перо в широких модных линиях изогнутой шляпы, затрепетал на ветру рыцарский плащ…
Время от времени шелестела бархатным шлейфом платья скромная горожанка, быстрым шагом поспешавшая домой, прошла важным шагом компания городских советников, проплыла величественная фигура матроны в черных одеяниях…
Где-то на углу змеиными движениями выгибал гибкое тело жонглер-канатоходец, сверкая пестрыми одеждами среди толпы зевак. А дальше — дальше вились вечерние дымы и солнце блестело на крышах…
Из сада доносились сырые запахи свежескошенной травы, выплывали влажные испарения земли. Час назад прошел дождь, и промокшие деревья, трава и цветы нежно блестели, плавно сочетая свои оттенки с сочным багрецом заката.
Шелковые тени накатывали волнами на росистое руно травяного покрова, поддаваясь капризным движениям ветра, контуры переплетшихся ветвями деревьев окутывала паутина сумерек. В центре, словно коралловый щит, лежал отраженный от витража соседнего костела пламенный отблеск солнца и медленно угасал. На улицу ложились сумерки…