Сам он любил сравнивать себя с Хароном, а станцию, доверенную ему в попечение, переименовал на античный манер в Ultima Thule. Я видел в этом чудачестве не только реминисценции на классические штудии, поскольку истинность обоих названий лежала глубже, чем казалось на первый взгляд.
Окрестности Вышнинки были удивительно красивы. Местность эта, хоть и отдаленная от моего поста на три четверти часа хода пассажирского поезда, отличалась совершенно особым и самобытным характером, какого больше нигде не встретишь в тех краях.
Маленькая станционная постройка, прижавшаяся к мощной гранитной стене, отвесно падавшей вниз, походила на гнездо ласточки, прилепившееся в скальной нише. Вокруг на две тысячи метров вверх вздымались вершины, погружая в полумрак путь, станцию и склады. Мрачная печаль, спускавшаяся со лбов каменных великанов, незримым покровом окутывала железнодорожную станцию. Вверху клубились вечные туманы и скатывались вниз тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовывала карниз в виде огромной платформы с углублением, которое, словно чашу, до краев наполняло сине-серебристое озеро. Несколько подземных ручьев, тайно побратавшихся в чреве горы, вырывались из ее бока радужной дугой горного водопада.
Слева — лесистая южная сторона скалы в накинутом на плечи вечнозеленом плаще из елей и кедров, справа — дикий обрыв, поросший горной сосной, напротив, будто пограничный столб — непоколебимая грань утеса. Над ниш простор неба, хмурого или румянящегося в предрассветной заре восходящего солнца — а за ней другой мир, чужой, неведомый. Дикая замкнутая местность, грозная поэзия вершин, овевающая неприступный рубеж…
С остальным миром станцию соединял длинный, выдолбленный в скале тоннель — если бы не он, изоляция этого закутка была бы полной.
Движение по линии, заблудившейся между одиноких горных вершин, уменьшалось, слабело, иссякало. Немногочисленные поезда, словно болиды, выброшенные из основного потока, изредка выплывали из пасти туннеля и тихо, беззвучно подъезжали к перрону, будто опасаясь потревожить задумчивость горных духов. Слабые вибрации, занесенные их прибытием в межгорное затишье, быстро застывали и оробело глохли.
Когда вагоны пустели, паровоз проползал еще несколько метров вперед, за перрон, и поезд заезжал под свод, вырубленный в гранитной стене. Здесь он отстаивался долгие часы подряд, вглядываясь во мрак пещеры зеницами пустых окон в ожидании перемен. Когда прибывал его долгожданный товарищ, он лениво покидал скальный приют и отправлялся в мир жизни, в средоточие мощных играющих пульсаций. А тот занимал его место. И станция снова погружалась в сонную дремоту, окутанную чадрой туманов… Тишину безлюдья прерывал разве что писк орлят в окружающих ущельях или шум сползающих в овраги осыпей…
Я безгранично любил эту одинокую горную обитель. Она была для меня символом таинственных рубежей, неким мистическим пограничьем между двумя мирами, словно подвешенным между жизнью и смертью.
Всякий раз, когда выдавалось свободное время, оставив Кренпач на своего помощника, я ездил на дрезине в Вышнинку, в гости к своему коллеге Йошту. Дружба наша давняя, завязалась она еще со школьной скамьи, а общность профессии и близкое соседство лишь укрепили ее. Мы очень привязались друг к другу и благодаря частому обмену мнениями близко сошлись в удивительном единстве.
Йошт никогда не посещал меня в ответ на мои визиты.
— Я уже не сдвинусь отсюда ни на шаг, — обыкновенно отвечал он на мои упреки. — Останусь здесь до конца. Разве тут не прекрасно? — добавлял он через мгновение, окидывая восхищенным взглядом окружающий пейзаж.
Я молча соглашался, и все возвращалось к прежнему порядку.
Необычным человеком был мой коллега Йошт, во всяком случае, странным. Несмотря на свою истинно голубиную кротость и беспримерную доброту, он не пользовался симпатией у окружающих. Гурали[41] казалось, сторонились начальника станции, обходя его десятой дорогой. Причина заключалась в его диковинной репутации, которую он непонятным образом заработал у людей. Среди простонародья Йошта считали «ведуном», к тому же в плохом смысле этого слова. Говорили, что он видит на ближних «печать смерти», как-то предчувствует хладное веяние на лицах ее избранников.
Сколько в том было правды — не знаю. Во всяком случае, я заметил в нем нечто, что могло встревожить впечатлительный и склонный к суевериям ум. В памяти моей особенно крепко засело следующее странное стечение обстоятельств.
41
Гурали — горные жители Татр, проживающие на юге Польши, севере Словакии и частично в Чехии.