В этот момент раздался адский треск, словно вагоны разлетались на куски, неимоверный грохот сокрушаемого железа, биение буферов и сцепок, лязг дико крутящихся колес и цепей. Посреди шума, в котором, казалось, слились треск разбивающихся в щепки лавок и оборванных дверей, среди грохота рушащихся потолков, ломающихся полов и стен, среди звона лопающихся трубопроводов и резервуаров застонал отчаянный свист локомотива…
Неожиданно все смолкло, словно погрузилось в землю, развеялось, и уши наполнил чудовищный, мощный, бескрайний шум…
И на долгое-долгое время весь мир окутало это шумящее бытие, и казалось, что все земные водопады поют свою грозную песнь и все земные деревья шелестят бесчисленными листьями… Потом и это утихло, и над миром разлилась великая тишина мрака. В мертвых и безгласных просторах распростерлись чьи-то невидимые, чьи-то невероятно ласковые руки, успокаивающе поглаживавшие траурную ткань пространства. А под этими нежными ласками раскачивались какие-то мягкие волны, плыли легкими барашками и убаюкивали, погружали в сон… В сладкий, тихий сон…
В какой-то момент профессор очнулся. Еще не полностью придя в себя, посмотрел вокруг и обнаружил, что он находится в пустом купе. Его охватило какое-то неопределенное ощущение чуждости; все вокруг казалось каким-то другим, каким-то новым, чем-то таким, с чем надо было свыкнуться. Однако адаптация происходила удивительно медленно, с заметным сопротивлением. Проще говоря, надо было полностью изменить «точку зрения» и «восприятие» окружающих вещей. Ришпанс чувствовал себя, как человек, который выходит на дневной свет после долгого блуждания в темном многокилометровом туннеле. Протирал ослепленные темнотой глаза, стирал мглу, заслонявшую поле зрения. Начал вспоминать…
В мыслях поочередно всплывали блеклые картины воспоминаний, которые предшествовали… этому. Какой-то грохот, лязг, какой-то резкий удар, заглушивший все впечатления и отключивший сознание…
«Катастрофа!» — смутно мелькнуло в голове.
Внимательно осмотрел себя, провел рукой по лицу, по лбу — ничего! Ни капли крови, ни малейшей боли.
«Cogito — ergo sum»[50], — решил он наконец.
Возникло желание пройтись по купе. Покинул свое место, поднял ногу и… завис в нескольких дюймах над полом.
— Так, черт побери! — пробормотал изумленно. — Я потерял вес, что ли? Чувствую себя легким, как перышко.
И вознесся вверх, под самый потолок вагона.
— Но что случилось с остальными? — вспомнил он, опускаясь к двери соседнего купе.
В этот момент у входа он заметил инженера, тоже парящего в нескольких сантиметрах над полом, и сердечно пожал его руку.
— Приветствую любезного пана! И у вас, я вижу, тоже нелады с законами тяготения?
— Эх, что же тут поделаешь? — смиренно вздохнул Ришпанс. — Вы не ранены?
— Упаси боже! — заверил Знеславский. — Я жив и здоров как новорожденный. Только что пробудился.
— Оригинальное пробуждение. А еще мне интересно, где мы, собственно, находимся?
— Мне тоже. Похоже, мы мчимся с головокружительной скоростью.
Выглянули в окно. Ничего — пустота. Только сильная холодная струя воздуха, веющего снаружи, наводила на мысль, что поезд летит как фурия.
— Это странно, — заметил Ришпанс. — Абсолютно ничего не вижу. Пустота вверху, пустота внизу, пустота передо мной.
— А это невероятное ощущение! Вроде бы день, поскольку светло, однако солнца не видно, а мглы нет.
— Будто плывем в пространстве. Сколько сейчас может быть времени?
Одновременно взглянули на часы. Через мгновение инженер поднял глаза на товарища и встретил его взгляд, в котором читалось такое же недоумение:
— Ничего не могу рассмотреть. Цифры часов слились в черную волнистую линию…
— Вдоль которой стрелки движутся безумным, ничего не означающим движением.
— Волны протяженности, переливающиеся одна в другую, без начала и конца…
— Сумерки времени…
— Смотрите! — неожиданно воскликнул Знеславский, показывая рукой на противоположную стену вагона. — Я вижу сквозь эту стену одного из наших; того монаха-аскета, помните?