Грязь хуже, чем снег, так как лишена какого бы то ни было очарования. От этой ежедневной мороси и почерневшего льда все, и люди и животные, погрузились в депрессию. У зверей к тому же не было ни календаря, ни Стоунхенджа, ни ритуальных веток можжевельника, которые могли бы напомнить им о возвращении света. Коровы обладают огромным терпением, но оно не безгранично. Когда оно исчерпывается после того, как проходит месяц за месяцем и никакая теология не поддерживает их надломленный погодой дух, они впадают в отчаяние. Мои коровы поворачивались задом к ветру и так неподвижно стояли часами, уныло глядя в не сулящее улучшений будущее. Даже люцерна была не в состоянии поднять им настроение.
И вот однажды хмурым утром ко мне приходит Бетси и говорит, что Красотка рожает на болоте и, похоже, ей требуется помощь. Пока я собирался, теленок уже появился на свет – маленькая черная копия Абдуллы с курчавой шерсткой и ангельскими глазами стояла под снегом с дождем и выглядела здоровой – уж извините меня – как бык. Красотка выглядела гораздо хуже. Она дрожала и тужилась, но, похоже, ей не хватало сил, чтобы вытолкнуть из себя послед. Мы решили перевести их на поле поближе к дому. Я взял теленка на руки, а Бетси стала погонять Красотку. Мы шли, склонив головы, под колючим ледяным дождем. Я ругался, Бетси ворчала, Красотка заунывно мычала, сетуя на горести своего существования, и лишь теленок на моих руках не издавал ни единого звука, с изумлением глядя на окружающий мир и не видя никаких оснований для жалоб.
Дождь становился все холоднее. Мы с Бетси вошли в дом и прильнули к окну. Теленок спрятался под укрытием насосной станции и явно ждал, какие еще чудеса уготованы ему жизнью. Красотка продолжала мычать. Послед вылезал из нее, как связка фруктовых эскимо. Наконец последний сгусток шлепнулся в ледяную грязь, а остальное начало втягиваться обратно. Бетси сказала, что надо пойти и вытащить остальное наружу. Я заметил, что коровы рожали телят в течение многих тысяч лет, не прибегая к моей помощи. Запихивать руку в это таинственное жерло? Ну уж нет.
Красотка слегла в тот же день. Ей так и не удалось вытолкнуть из себя послед, и теперь от ее вздымавшихся боков поднимался жар. Через каждые несколько вздохов она издавала хрип, напоминавший ржавый скрежет останавливающегося механизма. Теленок по-прежнему стоял рядом, молча тычась в мать своим мягким носом, но та не отвечала. Бетси сказала, что начинается перитонит и, чтобы спасти ее, нам нужны антибиотики. Я поехал в Спрингфилд, где можно было купить аптечный набор для разрешения этой ветеринарной проблемы. В него входила пинтовая бутылка окситетрациклина с длинной трубкой и шприцом, игла которого была не меньше двадцатипенсового гвоздя. Стоя на переезде, я прочитал руководство. На картинке была изображена корова, на шее которой стрелочкой была указана вена, в которую мне предстояло попасть. Однако в нем ничего не было сказано о том, как ее привязывать…
И оставшуюся часть пути я обдумывал различные способы привязи. Наконец я остановился на садовом шланге со скользящей петлей, но, еще даже не свернув к дому, я понял, что испытать мне это не придется. Бока Красотки больше не двигались. Теленок по-прежнему стоял рядом, но уже не молчал. Он ревел так горестно, словно у него сердце разрывалось.
Остаток этого промозглого дня я провел, дрожа на улице, размышляя о том, что если бы вовремя запихал руку в эту корову, мне не пришлось бы теперь копать такую огромную яму. И пока я копал под душераздирающие вопли теленка, рядом начали собираться коровы, чтобы посмотреть не столько на свою мертвую сестру, которая для них теперь ничем не отличалась от окружающей грязи, сколько на это новорожденное чудо. И по их виду можно было сказать, что они продираются сквозь длинный темный туннель зимних воспоминаний и в их памяти начинает что-то брезжить. Эти горестные крики теленка словно тянули их за вымя памяти, заставляя вспомнить более светлые времена, более длинные дни, клевер, солнце, тепло и саму жизнь.
И еще до исхода этого грязного дня мои коровы, позабыв о горестном отчаянии и вдохновленные торжествующей уверенностью, начали рожать. Авен-Езер разродилась настолько быстро, что так и осталась стоять в недоумении, ожидая чего-то еще. Поэтому мы подпихнули ей маленького бродягу Красотки, и в своем торжестве она даже не усомнилась в том, что родила двойню. На следующий день я уже не мог отличить сироту от его сводного брата или от кого-либо из других курчавых телят, которые продолжали черным конвейером появляться на свет в течение суток.
На протяжении всего этого родильного дня отец так и не появлялся. После того как отелилась последняя корова, я вышел в поле и обнаружил его стоящим в самом конце, у соседской изгороди. Я подошел к нему как раз в тот момент, когда сквозь варево облаков пробилось солнце. Он, скромно потупившись, выслушал мои извинения и поздравления и, повернувшись задом, принялся уплетать принесенную мною люцерну. До меня донесся какой-то рев, и, обернувшись, я увидел двух соседских голштинок с новорожденными черными телятами, а на следующем поле, принадлежавшем соседу соседа, гурьбой кузнечиков скакало еще несколько потомков Абдуллы.
– Абдулла, да ты же всем быкам бык!
Он не стал отрицать этого и потрусил прочь с невинным видом певчего. Ему было чуждо хвастовство – таков был его стиль.
Шло время. Наше стадо скоро увеличилось в размерах вдвое и продолжало расти. Мы продавали молодых бычков, пускали на мясо тех, кого специально откармливали, и сохраняли телок, пока их не набралось столько, что я смог воплотить свою мечту о создании маслобойни. Чем больше разрасталось стадо, тем оно становилось чернее. Больше двух третей коров были черными с небольшими вкраплениями гернзейской, джерсейской и монгольской пород. Абдулла раздался и стал менее изящным, но так и не утратил своего скромного поведения – он никогда не набрасывался на телок с той характерной для быков жестокостью, от которой и произошел термин «бычить».
Никто никогда не видел, как он спаривается, – пользуясь своим естественным камуфляжем, он предпочитал заниматься этим в темноте. Если его ночные любовные похождения заставляли его пересечь несколько владений, к рассвету он всегда возвращался, а если за ним приходилось идти, он никогда не проявлял никаких чувств, кроме робкой покорности. Лишь раз я видел, как гнев исказил его чело, и то он был направлен не на человека, а на быка – на старого хвастливого герефорда, который обслуживал стадо на противоположной стороне дороги. К тому же его гнев был вполне объясним. После каждой случки с какой-нибудь сонной телкой этот деревенщина расхаживал вдоль изгороди и громким ревом оповещал нашего ангуса о своей победе. Абдулла никогда ему не отвечал: стоило этому старому пузырю начать свою похвальбу как он разворачивался и направлялся к болоту.
Наконец размер нашего стада начал тревожить Бетси. К тому же некоторые дочери Абдуллы вошли в возраст, о чем каждый раз оповещал соседский бык, когда они проходили мимо, а Абдулла был достаточно стар, чтобы вступить на путь инбридинга. Лично я был уверен в том, что Абдулла никогда не опустится до инцеста, но кто станет рисковать, чтобы потом питаться умственно отсталой телятиной?
– Что же делать? – спросил я. Мы беседовали с Бетси, стоя у изгороди. По другой стороне дороги расхаживал соседский бык, произнося очередную диатрибу.
– Поставить Абдуллу в загон, продать его, выставить на аукцион или…
Она умолкла, заглушённая ревом герефорда. После того как его разглагольствования затихают, я переспрашиваю:
– Или что?
– Или съесть его.
– Съесть Абдуллу?! Я не хочу есть Абдуллу. Это все равно что съесть Стюарта.
– Тогда поставь его в загон. Именно так все поступают с быками-производителями…
– И в загон ставить его я не хочу. Я не позволю этому герефорду праздновать победу.