– Десять лет назад я был здесь сразу после Рамадана и ничего подобного не видел, – удивляется Джекки. – Это результат прошлогодней победы над израильтянами. Они настолько горды, что им теперь не стыдно перед пирамидами.
По камням карабкается полицейский в белой униформе с ремнем в руках, намереваясь задать жару ребятишкам, забравшимся еще выше нас. Но те, заметив его, разбегаются, визжа от восторга. Он останавливается, тяжело переводя дыхание. Джекки спрашивает у него, из-за чего он так встревожился. Тот объясняет по-арабски и, размахивая ремнем, направляется к следующей группке карабкающихся детей.
– Говорит, что вчера ребенок упал и разбился насмерть. И сегодня на каждую сторону выделено по десять полицейских.
– Я и не думал, что это так опасно. Наверное, кто-то просто баловался.
– Нет. Он говорит, что уже тридцать лет в Рамадан на пирамиде погибает ребенок. А в прошлом году разбилось целых девять. И просит нас, чтобы мы либо спустились, либо вошли внутрь, чтобы не соблазнять других.
Билеты у входа стоят пятьдесят пиастров. Из него ведет коридор под названием Эль-Мамун. Мы доходим до гранитной перемычки и ждем, когда вниз пройдут вспотевшие паломники с дикими глазами. Это не туристы, а египтяне, и на улице 90° в отличие от вечных 68° внутри пирамиды, однако на свежем воздухе никто не потеет.
Также общеизвестным фактом является то, что внутренний коридор поднимается под углом 26°17 , и сечение его составляет четыре квадратных фута. Однако ни его узость, ни крутизна совершенно не ощущаются, пока навстречу не попадается следующий поток людей, пытающихся протиснуться наружу. Неудивительно, что они покрыты потом и глаза у них безумные. Это слишком маленькое помещение для такого количества людей! Кислорода не хватает, в этом никто не виноват, и все это понимают – прямо как на ранних рок-н-ролльных концертах, когда все было непредсказуемо.
Проталкиваясь вперед, вы наконец оказываетесь в просторной Великой галерее. Из-за спины доносится тяжелое дыхание поднимающихся людей. Однако вы знаете, что вам еще предстоит преодолеть горизонтально расположенный отросток, ведущий в покои царицы, где и можно будет глотнуть свежего воздуха. Похоже, местные жители даже не догадываются об этом.
– Невероятно, – выдыхает Джекки. – Остальные пирамиды вообще лишены вентиляции?
– Да. Потому-то эту и не считают усыпальницей.
– Ну конечно, мертвецы не нуждаются в вентиляции.
– Кажется, это еще одно открытие Говарда Вайса. Он предположил, что раз наверху в царских покоях есть вентиляционные отверстия, почему бы им не быть и в покоях царицы. Он рассчитал их местонахождение, как следует стукнул, и они оказались всего в нескольких дюймах от внутренней обшивки.
– Очень странно.
– Это еще не самое странное. Вот посмотри… – я провожу рукой по стене с видом школьника, демонстрирующего приятелю семейный чердак. – Видишь, чем покрыты стены и потолок? Солью, кристаллизовавшейся морской солью, и это только в покоях царицы и близлежащих коридорах.
– И как это объясняют египтологи?
– А никак. Это невозможно объяснить, если только не допустить, что когда-то это помещение было заполнено морской водой… что было сделано или каким-то древним водопроводчиком по неизвестным причинам, или приливной волной.
– Пошли. – Джекки уже был сыт по горло. – Давай вернемся в гостиницу и выпьем пива.
– Последняя остановка, – заверил его я и нырнул в коридор, ведущий из покоев царицы.
Мы вышли в Великую галерею и возобновили свой подъем. Этот сводчатый коридор не производил давящего впечатления. Я больше чем когда-либо уверен, что эти переходы служили для инициации – когда они были освещены факелами, а не флюоресцентным светом, должно было казаться, что Великая галерея уходит в бесконечную высь.
Перед входом в царские покои я заставляю Джекки остановиться и ощупать выступающий Главный камень в кромешно-темном предбаннике размером с телефонную будку.
– На случай, если Бюро стандартов когда-нибудь развалится, здесь находится образец идеального дюйма.
Мы ныряем в царские покои. Внутри, как лягушки на болоте, хохочут и бурлят паломники. Мы обходим толпу и приближаемся к возвышению.
– Оно высечено из цельной глыбы красного гранита. Имеет такие идеальные размеры и углы, что если все на Земле исчезнет, какой-нибудь пещерный умник с математическими задатками, просто изучая этот гранитный ящик, все равно сможет вычислить все то, что нам сегодня известно о плоскости и стереометрии.
Мы наклоняемся и заглядываем внутрь, а толпа продолжает смеяться, топать, греметь и болтать, пока помещение не начинает напоминать улицы полночного Каира.
– Здесь схвачена самая суть Каира, – признает Джекки, – все вплоть до запаха.
Когда наши глаза привыкают к мраку пустой каменной гробницы, мы видим, что дно ее на дюйм заполнено мочой. Чтобы отогнать этот бред, я достаю свою губную гармошку. Толпа замолкает. Джекки дергает меня за рукав, но я продолжаю играть. Паломники не спускают с меня глаз, а я дую до головокружения, заполняя каменные пустоты до, фа и соль аккордами. Я вам покажу, невежественные писуны, как умеет играть американский паломник! Хор посторонних голосов смолкает, и только тогда до меня доходит, что я пою:
– Соберемся у реки, у прекраснейшей реки… Расступись! И какая, вы думаете, это река? Вы, методисты, мусульмане и библеисты. Миссисипи? Конго? Огайо?
– Да, мы соберемся у реки…
Амазонка? Волга? Янцзы? Это древнее изображение на обратной стороне вашего потрепанного доллара – как вы думаете, черт побери, что это за река?
– …текущей вдоль Небесного престола.
Джекки вытаскивает меня, опасаясь, что еще через мгновение я начну читать проповедь. Когда мы минуем Великую галерею, головокружение у меня прекращается, зато живот бурлит, как ручей во время баптистского крещения вероотступников.
– Что-то ты плохо выглядишь, – замечает Джекки.
– Я и чувствую себя отвратительно.
Мы выходим на улицу. И под аплодисменты присутствующих я прямо перед Великой пирамидой изрыгаю из себя завтрак, съеденный в гостинице.
18 октября. Умираю. Проклятие фараонов приковало меня к постели. Я изучаю душераздирающие теории всеобщей гибели человечества, которые мне уже снятся.
19 октября. Я снова пытаюсь подняться на пирамиду и вынужден спуститься из-за сильнейшего озноба. Опять сплю, читаю и занимаюсь экстраполяцией. Ну хорошо, предположим, что эта Буря дерьма действительно приближается. Предположим, ученые подтверждают это, как, например, в «Крушении миров». Население перестает стирать белье, сбивается в кучи и требует, чтобы кто-нибудь что-нибудь сделал. Что именно? Послал бы в космос банк с элитарной спермой, как предлагал доктор Лири в «Teppe II»?
Надо это принять, как обрушившуюся на нас волю Аллаха?
Или попытаться спастись?
Однако кто сказал, что для сохранения видов надо срочно создавать ковчег? Похоже, что Бури дерьма происходили не раз, a Homo sapiens как жил, так и живет. И на самом деле если что-то и угрожает, то не нам и не нашим душам, а нашей цивилизации.
А теперь представьте себе эту внезапную аннигиляцию (кстати, палеонтологами были найдены замерзшие мастодонты со свежими цветами в зубах – настолько быстро все произошло) и горстки выживших, ютящихся тут и там и цепляющихся за свое скудное существование. Представьте, как они пытаются сохранить некоторые основополагающие ценности. Например, пастеризацию. Объяснить основы бактериологии второму поколению пещерных жителей даже с помощью сохранившихся библиотек достаточно сложно. Придется начать с ритуалов.
– Запомните! Молоко – кипятить. Кипятить молоко.
– Хорошо, о мудрейший старейшина. Кипятить молоко. – И все разражаются Молочной песнью: «Кипятить молоко и убить эту тварь – мы ее не видим, но от нее болеем!»
Библиотеки еще существуют. Старые ритуалы указывают на их местонахождение. Старые песни! Старые хранилища! Старые схемы!
И тут Джек Черри нарушает мой лихорадочный бред.
– Пришел Малдун! Он говорит, что нашел человека, который знает, где это. Он готов отвести нас туда сегодня вечером!