– Это дал тебе папа?
Он кивает и, нахмурившись, старается вспомнить, что ему еще говорил учитель.
– Это римская лира?
– Нет, – отвечаю я, – это американский доллар.
Марага нет довольно долго. Его жена укладывает мисс Ширу и мистера Ахмеда спать. Время уже за полночь, но они продолжают смотреть на меня со своих полок широко раскрытыми глазами.
Потом она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на кровать и спускает с одного плеча бретельку своего одеяния. В тусклом свете она выглядит не по возрасту изможденной и ссохшейся. Однако все дети здоровы и гораздо толще других, которых мне удалось увидеть. Может, поэтому она и выглядит такой изможденной?
Фу-Фу всасывается в ее грудь, а мать прикрывает здоровый глаз и начинает слабо раскачиваться на кровати, напевая себе под нос монотонную гортанную колыбельную. Фу-Фу сосет грудь, не сводя с меня глаз.
В открытую дверь входит коричневая индейка, и Сами выгоняет ее прочь на улицу. В углу двора очень древняя старуха доит козу. Она с улыбкой смотрит на то, как Сами выгоняет индейку, и говорит ему что-то по-арабски.
– Мама моего папы, – объясняет он. – Правильно?
– Это называется бабушка. Бабушка Сами.
Закончив дойку, старуха натирает вымя козы маслом из кувшина и заносит в дом ведро с молоком. На меня она не обращает никакого внимания. Полведра она выливает в медный чайник, стоящий на остывшей керосинке, а другую половину накрывает тряпицей. Потом из стоящей в углу связки тростника вытаскивает один длинный стебель, поднимает свое ведро и, шаркая ногами, выходит на улицу. Стебель задевает лампочку, и по всей комнате начинают плясать тени. Женщина поет, не умолкая ни на мгновение, а маленькие блестящие глазки продолжают пялиться на меня из сонной полумглы, даже жующая тростник коза смотрит на меня со двора своими ромбовидными зрачками…
Снова в номере. Я засыпаю на полу у Марага, и мне снится кошмар о том, что на деревеньку обрушилась песчаная буря и я слепну. В ужасе я пытаюсь позвать кого-нибудь на помощь, но песок забивает рот. И единственное, что я слышу, это все усиливающийся рев тысячи рогов.
Вернувшийся Мараг застает меня покрытым потом и дрожащим от ужаса. Впрочем, после своей беготни он находится не в лучшем состоянии. Однако на этот раз после многочасовых трудов ему удается добыть всего один патрончик, и он, извиняясь, отдает его мне. Я держу его на своей ладони, и нас обоих обуревает грусть.
Провожая меня по узеньким улочкам, он продолжает не переставая извиняться и уверять меня в том, что все исправит. Я говорю, что все нормально, и стараюсь его успокоить. Все по-честному и почти что без обмана.
– Нет, не по-честному! – настаивает он. – Это надувательство! Остальное принесу сегодня в восемь часов в гостиницу!
Он продолжает говорить без остановки, пока я не отвлекаю его от этой темы и не сообщаю ему, что у него замечательная семья.
– Вы очень добры. А Сами? Вам понравился Сами? Он ведь умный мальчик, этот мистер Сами?
Я отвечаю, что мне очень понравился Сами и он, безусловно, умный мальчик.
– Настолько умный, что сможет учиться в одной из ваших современных школ?
– Конечно. Он сообразительный пацан. Симпатичный, ловкий и сообразительный, прямо как его отец. Не сомневаюсь в том, что он за несколько недель сможет нагнать своих сверстников.
– Я тоже так думаю, – с довольным видом откликается Мараг.
Я прощаюсь с ним неподалеку от Сфинкса. И только спустившись с холма, начинаю понимать, к чему он клонил. Мараг не хвастался, он рекламировал Сами. Как у любого отца, у него была мечта: он хотел, чтобы какой-нибудь джентльмен забрал его в страну Открывающихся Возможностей, взял бы в свой дом и отдал учиться в современную школу. Ребенок получает возможность прорваться к XX веку, джентльмен навеки обретает связь с прошлым… «Свой человек рядом с пирамидой». Неплохо. Неудивительно, что ты так расстроился из-за этого гашиша, планируя куда как более крупную сделку. Несмотря на всю твою невесомость и мягкость, ты мошенник высокого класса, Мараг…
29 октября. Двадцать первое воскресенье после Троицы. Трехсотый день года. Спал, пока меня не разбудили Малдун и Джекки, когда солнце уже заходило. Они затолкали меня в душ и отправили рассыльного за кофе. У Джекки были заказаны билеты на Зизи Мустафу – одного из самых знаменитых танцоров, а Малдун принес новости о последних археологических находках в Эфиопии.
– У него такой живот, что его можно выставлять в Лувре! – соблазняет Джекки.
– Череп человека, который на миллион лет старше находки Лики! – провозглашает Малдун. – И никаких обезьяньих рудиментов. Настоящий человеческий череп! Так что Дарвин может отдыхать!
– Возможно, возможно, – замечает Джекки, который всегда неохотно меняет свои взгляды. – С другой стороны, вполне вероятно, что его эволюционная теория справедлива, только временные рамки немножко сдвинуты. Тогда, получается, мы все равно произошли от обезьян, только этот процесс был более длительным.
– Вопрос не в этом, Джекки. – Я вылезаю из-под холодного душа и с разгона вклиниваюсь в дискуссию. – Вопрос в том, пережило человечество деградацию или нет.
Когда мы идем через вестибюль, я внезапно вспоминаю, что Мараг собирался в восемь принести оставшуюся часть моего приобретения.
– Восемь по египетским меркам означает время между девятью и полночью, – переводит Джекки. – Это в том случае, если он вообще появится.
Я оставляю Марагу записку на стойке, чтобы он прошел в мой номер, если я еще не вернусь к этому времени. Я возвращаюсь, на всякий случай открываю дверь и оставляю кальян на прикроватном столике.
После того как мы вкушаем изысканный ужин, выясняется, что танцор появится лишь в девять. Когда часы показывают уже десять, начало представления переносится на двенадцать. Малдун говорит, что у него экзамены и он больше ждать не может. Я уговариваю Джекки дойти до гостиницы, проверить, не пришел ли Мараг, а потом вернуться обратно. Мы ловим такси, подбрасываем Малдуна к его дому и едем к Гизе. Когда мы добираемся до гостиницы, на часах уже начало двенадцатого и никаких признаков Марага. Дверь в мой номер приоткрыта, но внутри меня ничто не ожидает. Мы снова выходим на улицу, и Джекки потчует меня какими-то арабскими высказываниями по поводу доверчивости. Швейцар останавливает нам такси и после непродолжительной задумчивости спрашивает:
– Кстати, сэр, вы случаем не мистер Дебри? Я отвечаю, что кое-кто называет меня именно так.
– Тогда вас тут кое-кто ждал. Но он уже ушел.
Когда? Да несколько минут тому назад; он долго вас ждал, сэр. Где? В кладовке, подальше от посторонних взглядов. Разве вы не передали ему, чтобы он прошел в мой номер, как я просил? Нет, сэр, нам запрещено это делать. Эти люди могут помешать нашим гостям… Да кто вы такой? Официальный швейцар, сэр. И сколько времени этот человек ждал меня? Трудно сказать, он уже был здесь, когда я заступил на дежурство в половине восьмого.
– Но когда он уходил, – он наконец вытаскивает из кармана руку, – то просил меня передать вам этот пакетик.
И он протягивает мне мой красный носовой платок. В него завязаны четыре оставшиеся картонных патрончика и моя ручка.
30 октября, среда. Последний день моего пребывания в Египте.
Я чувствую себя виноватым перед Марагом. Пытаться найти его дом в лабиринте этой деревни совершенно бесполезное занятие. Неудача преследует меня и в гробнице, где мы навещали бедуинскую чету. Новый охранник сообщает мне, что ночью они уехали. А Марага он случайно не знает? Марага знают все. Он водит людей в пирамиду. А где он живет? Где-то в деревне. А когда он приходит на работу? Иногда поздно вечером, иногда рано утром, а иногда и вовсе не приходит по несколько дней… Этот Мараг непредсказуемый человек.
В Каире я выкуриваю один косяк с Джекки и Малдуном и даю им по патрончику. При посадке в самолет я должен быть абсолютно чист. Кроме того, я отдаю Малдуну свою четырехтомную «Пирамидологию» Ратерфорда. Мы прощаемся, и я устремляюсь обратно в Гизу. Марага по-прежнему нет. Мой самолет вылетает в десять утра, но я прошу разбудить меня в шесть.