Следуя за ним по обветшалым, неряшливым палатам, я вспоминал о том, как вывозил из них трупы, но самые острые воспоминания во мне пробуждали лязг тяжелых ключей, запах мочи и дезинфекции, и главное – лица. Любопытные взгляды в коридорах и из дверных проемов вызывали странное ощущение. Это нельзя было назвать воспоминанием, но в них было что-то бесконечно знакомое. Чувствуешь, что должен что-то сделать, но не знаешь, что именно. Эти голодные взгляды настолько отвлекали меня, что я начал останавливаться и пускаться в объяснения. Лица прояснялись. Похоже, их волновало, что их горестное положение будет использовано Голливудом. Они не возражали, раз доктор Мортимер считает это приемлемым.
Я был тронут их доверием и потрясен Мортимером. Похоже, его все любили. Он, в свою очередь, выражал восхищение моей книгой и говорил о происшедших после ее выхода переменах. Продюсеры радовались тому, что мы нравимся друг другу, и еще до исхода дня было решено, что доктор Мортимер позволит воспользоваться своей больницей, если кинокомпания оплатит необходимый ремонт и расходы пациентам, а я напишу сценарий. И тогда киномагнаты смогут собрать кучу «Оскаров» и все будут счастливы и довольны.
– Этот фильмец отхватит целый ящик наград! – как выразился какой-то восторженный второй ассистент.
Однако, возвращаясь тем же вечером в Юджин, я почувствовал, что мой энтузиазм начинает улетучиваться. Меня не покидало гнетущее чувство, которое постоянно возвращало меня, как рыбу, пойманную на крючок, к жалостному виду больницы. Много лет я этого не видел и не хотел видеть. Да и кто захочет? Мы привыкли отворачиваться при любом столкновении с изгойством, в чем бы оно ни проявлялось – в осоловелом взгляде алкоголика, приставаниях уличного мошенника или призывах уличного дилера. Мы не хотим видеть неудачников, являющихся изнанкой общества, и всегда стараемся от них отвернуться. Может, именно поэтому написанный мной сценарий так и не был принят киномагнатами – уж кто-кто, а они умеют различать неудачников.
Шли недели, а мне все не удавалось избавиться от этой неясной ноющей боли, страшно мешавшей в работе. Превращение романа в сценарий обычно сводится к сокращениям, однако я чувствовал, что должен сказать что-то новое. Сроки поджимали. Я отказался от предложения продюсеров снять мне квартиру неподалеку от больницы, чтобы я мог бродить по палатам, возбуждая тем самым свою музу. Моей музе с избытком хватало и первого опыта. И я не был готов к новому. Хотя бы из-за этих взглядов, которые я заглатывал как крючок с наживкой. Я боялся, что если меня зацепят как следует, я могу остаться там навсегда.
К тому же я считал, что эта болезнь заразна и передается через глаза. Мне начало казаться, что я различаю ее симптомы у своих друзей и родственников – в их бегающих, испуганных взглядах, прорывающихся сквозь полуприкрытые веки, особенно у отца. Словно он подцепил что-то занесенное мною из больницы, – так страх упавшего седока передается лошади. Иначе трудно было объяснить, почему старый мустанг, выросший в долинах западного Техаса, вдруг ни с того ни с сего начал бояться пустоты. Он всегда был слишком сильным для этого. Разве он не пережил уже на пять лет все отпущенные ему медиками сроки? Притом не столько благодаря их помощи, сколько в силу собственного упрямства. И вдруг все оно куда-то исчезло, и ортопедический воротник, поддерживавший его голову, перестал работать.
– Ну что такого великого совершил этот Лу Гериг? – спрашивает он. – Сколько раз не обежишь все базы, все равно вернешься к началу. Не вижу ничего выдающегося.
И швыряет спортивную страничку на землю, открывая свои высохшие ноги. Он сидит в шезлонге на заднем дворе и читает газету.
– Мне надоело сидеть дома. Я чувствую себя каким-то комнатным растением.
– Это уж точно – ты теперь не перекати-поле, – замечает мама, вынося нам из дома кофе. – Он собирается купить автофургон, чтобы я возила его на встречи старых друзей в Пендлтон.
– Может, он хочет еще раз съездить в Мексику? – говорю я. Несколько лет назад мы с Бадди взяли напрокат «виннебаго» и свозили его за границу. Я хотел, чтобы он принял участие хотя бы в одной «запрещенной» поездке, от которых он всегда меня предостерегал. Потом он утверждал, что ничего из нее не вынес, кроме прыгающих бобов и поноса. Я подмигиваю маме. – Может, он хочет отправиться в джунгли на поиски бриллиантов, как Вилли Ломан?
– Ага, – кряхтит папа. Голова у него падает, и он пытается подпереть ее рукой. – А может, и не хочет.
– Еще кофе? – спрашивает мама, меняя тему разговора.
Я качаю головой:
– Одной чашки вполне достаточно – мне еще сегодня работать.
– Как продвигается? – спрашивает папа.
– Медленно, – отвечаю я. – Машину не так-то легко разогнать.
– Особенно если на ней десять лет не ездить. – Он уже установил голову и теперь пронзает меня своим прежним суровым взглядом. – Если ты хочешь, чтобы я еще успел похвалить этот фильм, тебе стоит поторопиться.
Однако меня пронзает до самого сердца не этот взгляд, а следующий. Я уже допил кофе и встаю.
– Именно этим я и собираюсь заняться, – говорю я.
– Не увлекайся, – бурчит он, протягивая руку за газетой. – Смотри, чтобы тебя не занесло слишком далеко, а то не успеешь вернуться – я ведь могу и не дождаться.
У машины меня поджидает мама.
– В субботу ему будут делать еще одну пункцию, – говорит она. – Он их терпеть не может, и я боюсь их до смерти.
– Это не опасно. Я сотни раз видел, как это делают.
– А тебе не приходит в голову, что именно поэтому он и хочет, чтобы ты был рядом?!
– Успокойся, мама, я приеду, – обещаю я. – Спасибо за кофе.
Поэтому когда в четверг звонит доктор Мортимер, который хочет пригласить меня на ежегодный съезд психиатров, я говорю, что предпочитаю остаться дома и продолжить работу над нашим проектом.
– Но в этом году он будет проводиться во Флориде! – объясняет он по телефону. – В гостинице Диснейленда! Голливуд все оплачивает.
Я снова отказываюсь, не упоминая об отце.
– У меня что-то не идет сценарий, – объясняю я.
– Киношники говорят, что такая поездка может вам помочь. В культурную программу в этом году будет входить «Бельвью-ревю». Я видел его два года тому назад в Атлантик-сити. Гомерически смешно. Готов поспорить, вы сможете почерпнуть что-нибудь новенькое. А знаете, кто будет основным докладчиком? Они откопали автора библии всех битников «Будь собой сейчас». Может, вы что-нибудь слышали о нем? Доктор Клаус Вуфнер.
Я говорю, что слышал, и мне очень интересно узнать, что он думает, но не сейчас.
– Вам забронирован билет в аэропорту Портленда до Орландо. Рейс в три тридцать. – Мортимер возбужден как ребенок. – Вы только подумайте, как вам повезло – бесплатная поездка в Диснейленд!
Я отвечаю, что непременно подумаю, – у меня на это есть еще целых двадцать четыре часа.
– Я позвоню вам завтра утром и скажу, что решил.
– Заверяю вас, будет страшно весело, – настаивает он. – Честно, решайтесь.
Я говорю, что не сомневаюсь в этом, но у меня нет ни малейшего желания ехать сто пятьдесят миль до Портленда, а потом еще лететь во Флориду, чтобы послушать пыхтение старого Вуфнера.
На следующее утро я уже не испытываю такой уверенности. Ночь возвращает меня в прошлое, и я начинаю колебаться. Предыдущий черновик выкинут в корзину, я начал новый, но и тот уже представляется мне никуда не годным. Перерыв кажется все более соблазнительным. С другой стороны ехать в Портленд в моем раздерганном состоянии – тоже не простая задача. К тому времени, когда надо звонить Мортимеру, я нахожусь уже в полном раздрае и решаю, что лучше всего обратиться к китайской Книге перемен – она не раз помогала мне выходить из трудных положений. Я раскладываю на столе книгу, и тут лай собак извещает о чьем-то приезде. Бетси открывает дверь, и на пороге оказывается хорошо одетый молодой человек с убаюкивающим голосом:
– Доброе утро, миссис Дебори. Я – доктор Джозеф Гола. Доктор Мортимер прислал меня за вашим мужем.
– За моим мужем?
– Чтобы отвезти его в Портленд. Доктор Мортимер опасается, что могут возникнуть проблемы с бензином.