Вскрик.
Я проснулась от резкой, удушающей боли, которая выстрелом пронеслась сквозь всё мое тело от макушки до пят, растекаясь горьким ядом по венам и артериям. Пока я не могла определить источник этой боли, но тело горело огнём, выжигая внутренности и заставляя меня пронзительно кричать, пугаясь звука собственного крика. Боль закончилась моментально, словно бы прошел мучительный спазм, окутывавший всё моё существо.
- Очнулась, - до меня донёсся сухой женский голос, и я резко открыла глаза.
Слишком ярко. Взгляд судорожно бегает от одного фрагмента картинки к другому. Вот он выхватывает образ деревянной оконной рамы, вот виден облезлый белёсый потолок, старый цветастый ковер, яркие узоры платка на седой голове, серое постельное бельё, мои перебинтованные ноги.
Вдох.
Комната пахнет сухим теплом, дровами и пылью, какими-то травами, алкоголем. Слышен треск поленьев, камин ли? Мой взгляд фокусируется на окне - вечереет, а за окном мрачные пики горных вершин, покрытые снегом. Занавески слабо колышутся, через приоткрытую щель в комнату проникает струйка свежего горного воздуха.
Я начинаю ощущать своё тело. Оно слабое и тяжёлое, пахнет спиртовыми настойками.
- Где я? - голос будто бы и не мой, слишком тонкий и тихий, прозрачный, как виток дыма от сигареты, которую кто-то затушил в соседней комнате.
С минуту царит тишина, под яркой лампой пожилая женщина с суровыми чертами лица, с головой, покрытой разноузорчатым платком, мешает в баночке какую-то мазь.
-В Омало, - почти без акцента отвечает она, сосредоточенно наблюдая за процессом.
В моей голове тысячи вопросов, но я послушно молчу. Хочется разрыдаться от непонимания всего происходящего, но чувствую, что моё тело на это не способно, оно не в состоянии больше испытывать тяжелые эмоции, оно так устало, так настрадалось. Женщина поднимает на меня взгляд - сливово-терпкий, как старый добрый императорский табак.
- Омало[2], что в Тушетии, детка, - голос её смягчается при виде меня, - тебе надо отдыхать.
И мне хочется возразить, хочется задать вопросы, узнать, что и как произошло. Но я только покорно закрываю глаза и проваливаюсь в очередной долгий, глубокий сон.
В следующий раз я просыпаюсь рано утром, тело неприятно ноет. Делаю вдох полной грудью: дышится легко и спокойно, мягко. За окном плотным слоем висит туман, застилающий раскинувшиеся впереди горы. Шторы едва-едва колышутся, я одна в комнате. Картинка наконец-то складывается. Этаж второй, я улыбаюсь. Моя левая рука словно бы налилась тяжестью свинца. С каждым новым вдохом я возвращаюсь к жизни, в голове всплывают события недавнего прошлого. Я попала в аварию, да… это я помню четко. Что было потом, и как я оказалась в Омало остается для меня загадкой. Из соседней комнаты доносятся приглушённые голоса.
- Дорогу замело, даже лошадь по ней не пройдёт, - мужской голос низкий, тёплый, тёмный, с острой горчинкой, его хочется слушать и слушать, ноты терпкого полушёпота успокаивают.
- Что нам тогда делать с ней? - я узнала сухой, как неорошённая земля, голос ухаживавшей за мной бабушки.
- Оставить.
- Но-но! - бабушка издала череду малопонятных, но информативных звуков, - она не переживёт нашу зиму, отвези её в Телави[3], Тагар.
- У неё нет выбора, - мужчина понизил голос до шёпота с хрипотцой, - сейчас трогать её нельзя, а когда она придет в себя все пути будут уже завалены снегом, она останется на зиму, Зарина, и ещё, - он замялся, я слышала, как он тяжело дышит, как будто после бега, а может и правда недавно ворвался в комнату, — постарайтесь сохранить ей руку, все кости ведь раздроблены…
В моем сознании образовался вакуум тишины. Слова мужчины ещё множество раз проигрывались в моей голове, снова и снова, раз за разом. Я сделала попытку пошевелить пальцами правой руки и поняла, что не могу. Зафиксированной левой я откинула одеяло, чтобы улицезреть обмотанную бинтами, пропитанными кровью, кисть. От ужаса и страха у меня задрожала губа, я отчаянно постаралась присесть на кровати, мне хотелось бежать, хотелось вырваться из этого места, вернуться на колею своей прежней жизни.
От резкого подъема кровь ударила в голову, и боль растеклась горечью по всему телу. Ах! Как же мучительно больно было моим ногам, моим рёбрам, моим рукам. Я неосознанно вскрикнула. От всепронизывающей агонии пальцы, сжимающие одеяло, разжались, казалось, что их прошили толстыми, острыми иглами. Мне хотелось найти тихое тёплое убежище без мучений и одинокого страха, в котором я стану недосягаема для этой покрытой снегами печали. От нахлынувших эмоций я неосознанно расплакалась. Скорее я не плакала, а выла, как раненый волчонок, потому что до волка я не дотягивала силой духа. Хилый, брошенный, израненный щенок - вот кем я была.
На мой крик в комнату вбежали говорившие. Бабушка начала лепетать что-то на своем родном, гремя баночками и тюбиками. Я не знаю, я не смотрела.
Поглощённая силой своей душевной раны, я горько плакала, роняя слёзы на белые простыни. Хотелось закрыть лицо ладонями, но боль в них была слишком велика, и от этого я зарыдала ещё горче.
- Поплачь, поплачь, - словно колыбельную нашёптывали мне в ухо, - поплачь, и боль уйдет.
Была ли это магия или что ещё, но многогранный, низкий мужской голос действовал словно успокоительное, а придерживающая за поясницу тёплая ладонь создавала ореол уюта, который медленно проникал в мои напуганные клетки. И я плакала, плакала и плакала, пока узловатые пальцы гладили меня по спине. Мой внутренний ребёнок лил слёзы так отчаянно, что можно было бы утонуть в этом озере горечи и беспомощности. Вскоре я выплакала себя, и в душе осталась пустота, в которой не было места ни страху, ни панике, ни беспокойству. Прильнув головой к чьему-то надежному плечу, я снова уснула. В этот раз сон мой был легким и приятным и мне снилось что-то невероятно тёплое, напоминающее о том, что Бог всегда рядом…
***
Утро моего третьего пробуждения было необычайно светлым. За окном голубело бледное небо, наполненное сотнями нежно-белых пушистых облачков, а в моем теле чувствовалась сила, которой не было до этого.
Бабушка-знахарка спала в кресле в углу, подперев морщинистое лицо ладонью. Я выдохнула и вдохнула, сознание моё сегодня было как никогда до этого чистым, и выплаканные слёзы унесли всю горечь и всю боль. Я хотела выйти на улицу, увидеть небосвод, услышать пение птиц, улыбнуться первым лучам солнца. Поднявшись на кровати осторожно, медленно, не так резко, как вчера, я снова вдохнула и выдохнула, и подняла руки до уровня глаз. Левая заметно зажила и пальцы болели уже меньше, расстраивала лишь правая, которая по-прежнему была опухшей и неподвижной из-за множества порезов и ран.
- Вот уже и зрелище приятнее, -инстинктивно, я вздрогнула и пугливо развернулась к источнику звука, прижимая к груди забинтованную руку.
Знаете, есть такие люди, которые… завораживают. Хочется неотрывно следить за их движениями, жестами, мимикой. Есть такие люди, что созданы из загадок, из разноцветных кусочков, что гармонируют лишь тогда, когда соединены вместе. Он был похож на Врубелевского "Демона" - созданный из лоскутков всех самых прекрасных оттенков, с тяжёлым, глубоким, задумчивым взглядом, преисполненном силы и нежности, и немного тоски. Грубая холщовая рубаха с широким горлом, оголяющая ключицы, кольца чёрных локонов, ласкающих смуглую шею, высокая переносица, твёрдый профиль и притягательной формы бледные губы на фоне смуглого лица с высокими скулами. И голос.