Я пожимаю плечами, в свитере грязно-розового цвета становится зыбко, чувствую, как мурашки ползут по голове.
- Смотря кого ты называешь мужчиной, в больших городах такие не водятся.
Он удивленно приподнимает брови: гримаса искреннего удивления.
- А как же деньги, статус, власть? - в его голосе неприкрытая издёвка, он смеется над этим миром.
Смеюсь и я.
- Ты должен знать, что мне это неинтересно, - а с чего бы ему знать…
Тагар ошеломлённо оборачивается, попутно чиркая спичкой о коробок.
- Да, - кивок, - я знаю, - зажжённой спичкой по древней конфорке, одной рукой повернуть вентиль газового баллона и вот: чайник уже греется на огне.
Как ни в чём ни бывало, Тагар натягивает на себя широкую серую майку.
- Чашки на верхней полке шкафа справа, достань их пока, нужно посмотреть за камином, - мною командовали. Наверное, в моей родной столице такое поведение свободные мужественные женщины приняли бы за оскорбление их чести и достоинства, ведь они привыкли всё делать сами, всем заправлять сами. А мной распоряжались, и мне это нравилось.
Тянусь к верхней полке и достаю красивые чашечки из необожжённой глины. Кажется, здесь всё сделано своими руками, возможно, даже и этот кирпично-деревянный дом.
Тагар возвращается быстро. Руки в угле, и по щеке пролегает чёрная угольная полоса. Степень его хозяйственности меня поражает, каждая его клеточка, кажется, пропитана "мужественностью".
- О, нашла чашки, молодец, теперь поищи мёд, вон среди тех банок, выбери какой тебе нравится, - он указывает на заботливо укутанные полотенцами баночки, стоящие на полу, а я не могу отвести взгляда от пролегающей по щеке угольной дорожки.
Тянусь пальцами, дотрагиваюсь, мягко проводя по бритому лицу, стираю едкую пыль. Под пальцами ощущаю крохотный шрам, а кожа тёплая, гладкая. Он замирает, будто бы наслаждаясь этими прикосновениями. Мы оба замираем, когда я опускаю свою руку, глаза в глаза. А глаза у него чёрные, хоть и голубые.
- Там, - указываю на свою щёку, - была зола.
Он улыбается, прикасается к тому самому месту.
- А, спасибо, - и комната наполняется едва зримым теплом.
Метель
Бабушка Зарина жёсткая и, одновременно, мягкая, она приструнивает свирепым взглядом, но окутывает любовью, приобнимая за плечи и наливая гнутым железным половником свежесваренный суп в старинную глиняную посуду. У нее две дочери и сын. Роза с мужем и зеленоглазым Георгием, мальчишке лет пять, он игривый и непоседливый, вечно скалит молочные зубы и показывает мне язык. Архип с женой Сарой и тремя детьми, младшему ещё нет и года, и он призывно агукает, навязчиво требуя всеобщего внимания. И младшая Тата с заметно округлившимся животиком. Тата прекрасна так, как только может быть прекрасна кавказская девушка: у неё тонкие, восточные черты лица, раскосые глаза, чёрные, как ночь, изогнутые брови, белоснежная кожа и трепетные ресницы; жесткие волнистые волосы заплетены в косы, которые ниспадают на пышную белую грудь, а беременность придает ей какой-то невероятный, невиданный шарм. Тата всегда очень мила, она сдержанно улыбается и улыбка её также нежна, как и она сама, мне хочется нарисовать её.
Сегодня Тата хмурится, еле ковыряя ложкой в тарелке, она неразговорчива, и я лишь бросаю на неё робкие, полные смущения взгляды. За столом оживлённый разговор, то ли они говорят на грузинском, то ли на смеси языков, в любом случае понять я не могу.
Тата смотрит на меня в упор.
- Тамара, ты так и будешь жить у него? - кивает на сидящего рядом мужчину, в её голосе нет ни единой нотки раздражения, но я вижу её нетерпение. Я снова чувствую Тагара телом. Мне не нужно оборачиваться, чтобы ощущать его присутствие, я просто знаю, что он рядом, потому что от его волос пахнет чабрецом. Немыслимо.
- О… даже не знаю, - я пожимаю плечами и инстинктивно растягиваю уголки губ в улыбке, держа ложку в левой руке, - я согласна на любые варианты, не хочу вас стеснять.
- Я знаю хорошее местечко, - Тата чарующе улыбается, но от её тёмного взгляда мне не по себе, - я покажу тебе его позже.
Я киваю, только ловлю на себе настороженный взгляд Зарины, она качает головой и кладет в рот хлеб, демонстративно медленно пережёвывая его.
Тата такая быстрая, порхает в своих валенках, придерживая выступающий живот. Она ведёт меня какими-то нехожеными тропками к одноэтажному бетонному зданию, похожему на хлев; пахнет коровами. Не удивительно, ведь это - коровник! Внутри покосившаяся самодельная дверь, за ней - комнатка едва ли три на три, печка, на печке - лежанка, у наспех замазанной от трещин стены – дряхлый стол и стул-табурет с плетёным сиденьем. Больше ничего. Ах, нет же! Крохотное окно с видимыми щелями, с треснутым от мороза стеклом. Тата останавливается посредине и выжидательно смотрит, как будто бы хочет увидеть на моём лице какие-то особые эмоции.
Я улыбаюсь, холодея внутри от одной лишь мысли о том, чтобы провести здесь ночь. Возможно ли вообще внести в этот жуткий, полный ледяных взглядов горных духов, хлев хоть каплю уюта и тепла? Должна ли я идти на поводу у недобрых замыслов Таты?
- Спасибо за заботу, это - то, что нужно, - ничем не выдаю внутреннего негодования, только киваю.
- Не за что, дорогая, - она гладит меня по плечу, - возьми у матери топор, дрова здесь где-то есть.
Я снова киваю, и мы вместе выходим. «Топор» … эхом раздаётся в моей голове. Видимо, придется мне ночевать без печки. Тата идет прочь, а я остаюсь возле хлева, вечереет. Она влюблена и готова на всё, чтобы обезопасить объект своей влюбленности от любой возможной опасности. В её сердце нет места состраданию, хоть я и не прошу к себе жалости. Она наигранно мила, но я вижу её внутреннюю злобу по отношению ко мне. Как, должно быть, печально и неуютно ей носить ребёнка в одиночестве, переживая эти суровые зимние месяцы один на один со своими внутренними страхами. Я не сержусь на Тату, хоть и хотела бы избежать подобных выходок с её стороны.
Я не стремлюсь остаться жить в доме Зарины, но душу тянет туда, где вечно горящий камин бросает ореховые тени на большую деревянную кровать. Я хочу провести эту зиму в домике у леса. Чувствуя страх перед Тагаром, я также ощущаю к нему безграничное доверие, эти два антагониста перемешиваются внутри меня в воздушный коктейль эмоций, заставляя внутренне метаться между уже сделанным выбором и ещё возможными его вариантами.
Ночь наступает неожиданно, быстро проваливаясь в студёный колодец зимнего мороза. Дрожащими от холода руками я подкидываю в печку старые, давно отсыревшие дрова. Они горят медленно, а на улице темно. Темно и в комнате, и ничегошеньки не видно, только коровы изредка мычат в хлеву, а я сижу около печки, съежившись от нависающей надо мной темноты, и дую на слабый огонь. Страшно и руки ломит, но я обещаю себе пережить эту ночь и стать сильнее.
На улице начинается метель, настоящий снежный ураган, который я вижу сквозь маленькое окошко, выходящее прямо на долину и горные хребты. Ветер завывает так отчаянно, что от страха невозможно уснуть. Я всё сижу около печки, протягивая окоченевшие пальцы к слабому огню, и повторяю вслух все веданные и неведанные мною молитвы. К ночи ветер крепчает, и я опасаюсь схода лавины. Моё сердце наполняется сотнями не имевших до этого значения страхов. Снег кружится, кружится, кружится, поднимая в воздух солому, тряпки, лязгая собачьими цепями. Сердце щемит от этого будто бы вышедшего из недр ада гула, но я горжусь тем, что никого не стесняю. Я сильная, я справлюсь, я стану крепче (крепче, словно томлёный самогон, думается мне). И чем больше я повторяю это, тем отчаяннее хочется открыть глаза в родном доме, где ждут родители, и пахнет московской пылью. Я девушка, зачем мне быть сильной и смелой? Зачем тащить на себе то, что природой задумано, как мужское? Разве не я должна быть нежным цветком, что распускается в надёжных руках? Разве не я должна быть полноводной рекой, наполняющей крепкие берега?