2. Алкогольный делирий, бытовое название — белая горячка.
3. Взлётно — посадочная полоса.
— … Не могу не отметить, что некоторые наши товарищи, а конкретно товарищ Бутаков, комсорг первичной комсомольской организации и прочий ответственный товарищ есть глубоко безответственный командир. Старший лейтенант Бутаков не принял предписываемых наставлениями мер, не проявил комсомольской сознательности, допустив верхоглядство, шапкозакидательство и прочие реакционно — троцкистские манеры. В результате его халатности и произошёл трагический несчастный случай в соседней эскадрилье, унёсший жизни двух верных сталинцев.
Абсурдность ситуации, когда рядового лётчика обвиняют в происшествии, кое стряслось в другом подразделении, очевидна даже для коммунистических мозгов присутствующих. Гебешный майор нехорошо так осклабился, примеряя статью к комбригу и навешивая в качестве отягчающего обстоятельства попытку перевалить вину на старлея.
Но меня это не спасёт. Обвинение в троцкизме прозвучало публично, и нельзя не дать отпор. Преисподняя — тот ещё гадюшник, наполненный покойными светлыми личностями вроде меня. А уж Троцкому готов персональный люкс. Я девятнадцать веков учился меж подобных зверушек выживать, и тут какой‑то бывший кавалерист с будёновскими усами решил со мной в игры играть? Новичок с гроссмейстером?
Я встал, попросил слова, одёрнул гимнастёрку.
— Как комсомолец и красный командир не считаю вправе молчать о фактах приписок, очковтирательства и вредительства, снижающих боеспособность авиационной бригады. В течение последнего года вместо выполнения полётных планов и наращивания боеготовности в соответствии с волей товарища Сталина и нашей ленинской партии служба превратилась в показуху!
Ну да, преувеличил малость. Распространил факты ваняткиного ничегонеделанья на всю эскадрилью. Время такое — поэтических гипербол. Кто‑то покраснел, другой посерел, третий с четвёртым побледнели, молодёжь заулыбалась, только равнодушных нет. Я уложился в три минуты.
— …Таким образом, считаю аварийность в бригаде следствием формального и безответственного отношения к службе, граничащего с саботажем и вредительством, совершаемым внедрёнными к нам троцкистами, оппортунистами, ревизионистами, вправо — влево — уклонистами и прочими врагами народа! Я закончил, товарищи.
Молодые командиры обрадовались, начальство окаменело…
«Ты что натворил! — всхлипнул квартирант. — Покаялся, может, и пронесло бы…»
«Шиш! Им жертва нужна. Я девятнадцать веков на зоне в преисподней. Слишком много, чтобы и в здешних лагерях чалиться. Кто за нас германцев бить будет? Пушкин?»
В соответствии с неумолимыми законами бюрократии, едиными для мира и живых, и мёртвых, скандал решили локализовать. Естественно, первым делом укоротить его главного возмутителя — несносного старлея — правдоискателя.
— Товарищ Бутаков! — спросил меня представительный мужчина с высоким, идеологически выверенным лбом. — Как вы относитесь к справедливой борьбе испанского народа против империалистической хунты?
— Замечательно отношусь! Можно сказать — всем сердцем сочувствую!
Партийный чиновник расцвёл, озарив унылый интерьер штаба бригады, ещё более погрустневший за неделю после памятного собрания — с доски почёта исчезли торжественные лики нескольких бригадных персонажей, заподозренных в уклонизме от генеральной линии.
— Тогда почему же вы, товарищ командир, не пожелали в Испанию добровольцем отправиться?
— Я Советской Родине присягал, товарищи. Здесь мой боевой пост. Испанский народ — дружественный, но иностранный как‑то.
— Смотрю, вы плохо понимаете политику партии, — протянул и. о. комиссара бригады, сознательный борец за правое дело по фамилии Фурманский. Прежнего политкомандира отчего‑то не видать ни на доске, ни в столовке. — Товарищ Сталин заявил, что помощь братскому испанскому рабочему классу есть первейший интернациональный долг.
«Соглашайся! — вякнул Ванятка. — Хоть заграницу посмотрим».
Пассажиру что — туризм. Не въехал сокол в важность антигерманской миссии. И испанские националисты в качестве врагов в ней не числятся. Но, похоже, выбор за меня сделали без меня. Материализовался сей выбор в листке бумаги и ручке с чернильницей, которые мне придвинул временный комиссар.
— Пишите, товарищ. Исполняющему обязанности командира двенадцатой авиационной истребительной бригады подполковнику Моисееву. Рапорт. Написал? В связи с осознанием потребности оказать интернациональную помощь братскому испанскому народу в борьбе с ненавистной капиталистической хунтой прошу уволить меня из рядов ВВС РККА и отправить…
— Виноват, товарищ комиссар. В Испанию, если партия направляет, с радостью и с песней. А из рядов ВВС — извините, о небе с детдома мечтал.
Тот недовольно зыркнул на штатского партийца и штатного гебешника, они столь же недовольно кивнули. Желание избавиться от неудобного командира звена пересилило мелкие формальные нестыковки.
— Малюй что хочешь. Лишь бы в Испанию.
— … в Испанию, — задержав руку, не успевшую поставить ваняткину закорючку внизу листа, я решил немного пощипать чувствительные партийные души. Ну, чтоб не слишком радовались на прощанье. — Только не пойму, товарищи. Много выговоров в личном деле, а для интернационального долга характеристика нужна — от командира части, комиссара и комсорга. С моими‑то подвигами.
Не склонный к вывертам вокруг да около, подпол Моисеев рявкнул:
— Похер! Главное — от тебя избавиться.
Комиссар чуть сгладил углы.
— Партия Ленина — Сталина тем сильна, что умеет признавать и исправлять ошибки низовых звеньев. Отношение к вам пересмотрено, служебные и комсомольские взыскания сняты. Так что можем уверенно рекомендовать вас к защите чести Родины на самых дальних рубежах борьбы за социализм во всём мире.
А в глазах чистосердечное пожелание — чтоб ты сдох на этих рубежах. И на том спасибо. Но на прощанье я не удержался и вставил ему.
— Товарищ комиссар! Чтоб не было сомнений, напишите и вы рапорт в Испанию. Как же мы без партийного руководства за границей? Всё равно что без пулемётов. Покажите пример.
Моисеев и гебист вцепились в него взглядом. Ещё минута — и тэтэшники достанут, один мне в лоб, второй политкомандиру: подписывайте оба, с — суки, и валите подальше нахрен.
— По линии политчасти разнарядки на добровольцев не поступило, — проблеял взбледнувший и. о. — А то бы с радостью…
— Видите, товарищи? Интернациональный долг только по разнарядке, а не по зову сердца, как у нас, молодых командиров, — я вывел немудрёный ванин вензель в роковом листике и подмигнул гебешнику.
Тот намёк уловил. Не хочешь на запад, политработник, и на востоке есть множество живописных, пока недостаточно освоенных мест.
Глядя на несчастную морду Фурманского, я вдруг понял, отчего вселение в тело высокопоставленного грешника толку бы не принесло. Слишком отличаюсь от живых. В ординарной части ВВС, далеко не образцовой, и то не вписался. Сейчас обошлось заграничной ссылкой. А в ипостаси наркома мог и путёвку в ГУЛАГ схлопотать, Сталин вряд ли стерпел бы ёрничество и сарказм, без которых созерцать происходящее просто невыносимо. Так что в бюрократической логике ангелов обнаружился смысл.
Самое неожиданное — Фролов добровольно написал рапорт в Испанию. Просятся ещё многие, «высокое доверие» упало лишь на нас со Степаном. Остальным — разве что в неопределённом будущем. По дороге с аэродрома он пробовал мне объяснить:
— Жена, понимаешь, задолбала. Блядун, пьяница, деньги домой не доношу, дети без присмотра растут.