Этим она истязала себя наверху, в своей бело-голубой спальне – комнате, которая показалась такой уютной после бокса в хостеле и которая теперь была для нее словно вертеп,
в котором животных держали перед закланием. Она не слишком разбиралась в жизни и еще меньше – в мужчинах, но благодаря своей развитой интуиции могла достаточно хорошо понять Лукаса. Его забота о ней была заботой мясника о звере, которого он откармливал с определенными целями; его доброта ничего не значила, Лукас был не способен что-либо чувствовать; она могла бы сдаться на милость ближайшего полицейского, но странный запрет, возникавший внутри нее при мысли об этом, не давал ей так поступить. Лукас пугал ее, но в то же время и восхищал. Она ничего не знала ни о психологии внушения, ни о тех тонких реакциях, которые вызывал под гипнозом секс; о таком не рассказывали в книгах; она только знала, что та власть, которую имел над ней Лукас, определенно ее восхищала, но причины этого оставались ей не ясны.
Поскольку приближалось время ее встречи с Лукасом, она сменила свой потертый свитер и юбку на аккуратное серое платье, которое не видело дневного света с момента последней чайной вечеринки под деревом в саду графства Суррей. Темные кудрявые волосы были причесаны и перевязаны лентой, и хотя глаза ее были опухшими от слез, теперь она казалась совершенно другим человеком по сравнению с тем худым и изможденным созданием, которое впервые переступило порог этого дома.
В девять часов Лукас отправил за ней Эшлотта и она с выскакивающим из груди сердцем проследовала за ним вниз по покрытой толстым ковром лестнице, в комнату, которая служила одновременно и приемной, и кабинетом, и в которой Лукас проводил все свои дни напролет. Здесь она и обнаружила его, курящего послеобеденную трубку, которой он весело помахал ей, когда она вошла. Он был невероятно бодр и очень доволен жизнью; Вероника и раньше замечала, что он всегда выглядел особенно бодрым по вечерам, но сегодня его бодрость превосходила все пределы. Она молча села в огромное кресло, на которое ей было указано, утонув в нем целиком, и уставилась на стоящего перед ней Лукаса, все еще курившего трубку и насмешливо изучавшего ее.
– Вы ведь были хорошей девочкой и выспались, не так ли? – поинтересовался он. Тихим голосом Вероника ответила, что да.
– Отлично. Я сказал Эшлотту, чтобы нас никто не беспокоил, но мы еще и закроем дверь. Нет, не нужно так на меня смотреть, я не собираюсь вас убивать, но если кто-то внезапно разбудит вас, когда вы будете в трансе, вы испытаете немалый шок.
Он пересек комнату и повернул ключ в двери, а затем вытряхнул пепел из трубки и убрал ее. Вероника, не шевелясь, наблюдала за каждым его действием с тем зловещим восхищением, которое он всегда в ней вызывал. Его быстрая, тихая поступь, и напряженная, но вместе с тем грациозная осанка сильно выделяли его из всех остальных мужчин. Лукас был настолько живым, что все остальные казались на его фоне безжизненными, плоскими и пресными. Его зеленые глаза с их странным блеском, худые студенческие руки с длинными смуглыми пальцами, волосы вороньего цвета, которые он накручивал на палец, когда о чем-то размышлял, и аккуратный рот с тонкими губами, на которых всегда играла усмешка, не видимая в его глазах, – все это производило на девушку весьма сильное и яркое впечатление. Лукас, если бы не его странные глаза, казался бы весьма приятным парнем; но дело было не в задумчивом и изучающем взгляде, который обычно выдавал людей, обученных оккультной медитации, но в некой отрешенности, как если бы он не принадлежал к числу существ, населяющих наш уютный человеческий мир; Лукас, казалось, прибыл с другой планеты или принадлежал к другому витку эволюции, и не был связан с нами и нам подобными; наши мелкие проблемы казались ему несущественными. Откуда он пришел, туда он и вернется, забрав с собой столько благ, сколько сможет отнять у нашей расы, и он не был намерен
повторять ошибку Персефоны, съевшей семена граната и оказавшейся привязанной к своему мрачному возлюбленному. Наблюдая за ним, Вероника понимала, что имеет дело с кем-то, кто не был человеком, и что взывать к человеческому милосердию в случае с ним было бессмысленно.