Оно подошло к ней и положило морду на колени. Она все еще не шевелилась; на нее нахлынул страх перед зверем, убившим одного из ей подобных, и странный паралич не давал ей пошевелиться. Псу, казалось, передалось понимание того, какие чувства он у нее вызывает, ибо шерсть на его шее вздыбилась в гневе и он низко зарычал сквозь зубы; затем Вероника увидела, как зрачки его глаз медленно сузились до двух зеленовато-коричневых дисков, матовых, словно фарфор. Что-то щелкнуло в мозгах Вероники и прояснилось; на морду собаки наложилось лицо человека; старые, забытые истории об оборотнях всплыли в ее памяти, истории о созданиях, которые были наполовину животными, наполовину людьми, об оживленных магами телах зверей, а также клубок сказочных сказаний и историй о приведениях, а животное меж тем продолжало все также сидеть рядом с ней, высунув изо рта красный язык в усмешке, как если бы говоря «Ну наконец-то до тебя дошло».
И тогда Вероника потеряла сознание. Когда она пришла в себя, собаки уже не было, но дверь все еще была открыта; дрожащими руками она закрыла ее; а затем, в полубессознательном состоянии, не способная соображать, поплелась в свою комнату. Она пребывала между сном и бодрствованием до тех пор, пока за окнами не забрезжил серый рассвет, и лишь тогда ее настигло истощение и она забылась настоящим сном.
Проснувшись, Вероника обнаружила, что комнату заливает теплый осенний солнечный свет, и услышала пение птиц; на мгновение настроение ее поднялось, приветствуя яркое свежее утро, но затем на него упала тень, и солнечный свет начал казаться бледным и холодным; она только проснулась от глубокого сна и некоторое время не могла понять, что отделяло ее от яркого утра и окутывало холодным мраком. Затем она вспомнила про Лукаса.
Сидя в кровати и глядя невидящими глазами на верхушки деревьев, видневшиеся на фоне голубого неба, она вспоминала свою жизнь с момента знакомства с этим странным существом. В ее душе открылись двери; одна из них вела к звездам, другая – в подземный мир, и жители обоих планов теперь были доступны для нее; она была подхвачена потоками судьбы, которые милостиво обходят стороной большинство других людей, и ее стремительно несло вперед к какой-то неведомой цели; в этом быстром потоке не могло существовать никакой бесцельности, в нем не было ни одного случайного завихрения, и только самая решительная борьба с ее стороны могла помочь ей выбраться на стремительно удаляющийся берег.
Лукас не был мертв; она была абсолютно уверена в этом; более того, она знала, что он не отказался от своего стремления к ней; он парил где-то очень близко, хотя и был невидимым, и мог использовать как сосуд проявления лишь определенные формы материи, заставляя их служить своим целям хотя бы несколько секунд; он был духом внешней темноты и приходил холодным вихрем ветра, который, возникая из ниоткуда, закручивал в спиралевидном танце мертвые листья и утихал также неожиданно, как и возникал; его воля не могла удерживать эту нестойкую форму дольше нескольких секунд, но и этого времени, и ее силы было достаточно, чтобы распахнуть хилые створки застекленный двери и смахнуть бумаги с ее стола, как если бы он с возмущением смахнул их со стола рукой.
Теперь всё это было ей предельно ясно; Лукас, развоплощенный и неспособный проявиться разум, неспособный материализоваться никак иначе, кроме как в мимолетных и нестабильных формах, но все еще осознающий происходящее и ничуть не изменившийся после смерти, был движим все той же беспринципной волей, которая вела его по жизни; все его интересы были сосредоточены на материальном мире, делая его привязанным к земле духом; бестелесный, бесформенный, он все еще жаждал телесных удовольствий, и Вероника была его главным стремлением.
Наконец, подталкиваемый неизвестно какими демонами ревности, ненависти и фрустрированных желаний, он захватил и воспользовался телом собаки, бедного пятнистого зверя, который со своей тяжелой челюстью и мягкими лапами вполне подходил на роль оболочки для низшей жизни, поскольку его темперамент был куда ближе ему, чем человеческий, чью форму он использовал при жизни. В Лукасе было куда больше от охотничьей собаки, чем от человеческого существа; в добром спаниеле или мудрой овчарке было куда больше человечности, чем в нем; он не смог найти никакого иного тела, кроме как тела старой, дикой собаки, как нельзя лучше подходившей его целям.