Страх жил в ней с того самого дня, когда вокруг все было белым-бело, а снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах. Каждый день в интернате их кормили квашеной капустой, восполняя зимнюю нехватку витамина С в детских промерзших организмах.
Именно страх, неподдельный животный ужас, ощутила она, очнувшись в больничной палате, такой же белой, как зима за окном. Раскидистое дерево, отбиваясь от порывов ветра, скребло узловатыми пальцами по стеклу, качаясь на ветках, кричали глупые птицы.
Ада боялась подняться с кровати, боялась выглянуть в коридор: а вдруг все это ей лишь снится, в то время как она по-прежнему в сыром и душном подвале, где с потолка, как всевидящий глаз, светит подслеповатая лампа на ниточке-проводе?
Она шарахалась от людей, даже от врачей в белых халатах, вздрагивала от малейших прикосновений рук в бесчувственных латексных перчатках, закусив губы, стонала в нос на перевязках, отворачивалась, чтобы никто не видел, как из глаз катятся горошины-слезы. Ее пугали голоса, шаги, резкие звуки и… тихие звуки. Ада вздрагивала от каждого шороха, приседала от любого оклика. Но больше всего она боялась выписки. Придется ведь пройти по улице, а не по больничному коридору, вернуться в интернат… И снова придется жить, а она не знает, как жить дальше.
– Бедняжка, – говорили про нее между собой санитарки, не заботясь о том, что Ада их слышит. – Мало того что сирота, так еще и уродом останется на всю жизнь. Такие ожоги не заживут. Все лицо в шрамах. Кому она будет нужна? Изверги, чистые изверги… И живут ведь такие. И мамки у них есть. Следователю она хоть сказала, кто с ней такое вытворил?
– Не помнит она. А что ты хочешь? Чуть достали с того света. Если дурочкой не останется – уже счастье.
– Лучше пусть будет дурочкой – страданий меньше.
– Не повезло девчонке.
Вот и Ашер был для нее источником страха. Иногда, стоило ему взглянуть на Аду, у нее начинали дрожать ноги, и она искала стул, диван – что угодно, лишь бы скорее сесть, чтобы он не заметил ее реакцию. Ада то ли знала, то ли чувствовала: ему нельзя показывать, что она его боится. Он не терпит трусости и сразу отправит ее с глаз долой, стоит ему только заподозрить в ней малодушие.
По утрам тональным кремом замазывала синяки на руках, к счастью, сходили они так же быстро, как и появлялись на ее чувствительной коже. Немало времени прошло, прежде чем Ада начала замечать, что Ашер иногда лишь хочет казаться жестоким. Бывали моменты, когда он, точно не совладав с собой, зарывался лицом в ее волосы, целовал шею, проводил языком от ямочки на горле к подбородку. В такие минуты от невыносимой нежности у Ады выступали слезы на глазах, а ее обычно негибкое, почти деревянное тело размягчалось, тянулось к Ашеру. В другие дни его страстность едва не срывалась в пропасть явного насилия, и тогда после его ухода Ада беззвучно плакала, закусив угол подушки. Но одно она знала точно: после Ашера она не будет бояться никого и ничего.
Когда же это началось? За завтраком? Она следила, как он подносит чашку с кофе к губам, и позавидовала чашке – ведь ее губ Ашер никогда не касался. Тут же обругала себя дурой, идиоткой, напомнила себе обо всех его мерзких привычках. И несколько дней жила спокойно, а потом снова взялась рассматривать его. В нем был некий незримый магнит, который притягивал ее.
Его красота пугала, лишала дара речи. «Мужчина не должен быть таким, – в тысячный раз говорила она себе. – Мужчина не может быть таким». И что-то тревожило в облике Ашера, сбивало с толку. Черты его лица, словно вырубленные в гранитной скале, безукоризненно правильные и бескомпромиссные, удивляли безукоризненностью – ни одного изъяна, ни малейшего диссонанса. Казалось, увидев такое лицо, ты не забудешь его никогда. Но стоило закрыть глаза, и твой разум оказывался бессилен воссоздать портрет Ашера Гильяно.
Его взгляд магически действовал на людей: они склоняли головы, готовые подчиниться даже слабому взмаху его ресниц. Властные интонации могли повергнуть ниц; Аде казалось, подчиненные Ашера падали бы перед ним на колени, если бы не боялись, что и это раболепство разозлит его.
Она приняла то, что он странный, что к нему нельзя подходить с обычной меркой, он другой, непонятный или непонятый.
Но все-таки, когда же это началось? Может, тогда, когда он, как обычно вечером, сидел в кресле с зеленой книжкой в сафьяновом переплете, читал и вдруг поднял глаза на Аду. Она наблюдала за ним, отложив модный журнал. Ашер смотрел, будто издалека, слегка сощурив глаза. Их взгляды встретились. Сколько длится мгновение? Секунды, минуту, две минуты, пять, вечность? И этот взгляд сказал ей об Ашере больше, чем все разговоры, чем проведенные с ним ночи и завтраки под шелест газетных листов, которые он комкал и забрасывал в ящик для растопки камина, как в баскетбольную корзину. На мгновение она вдруг поняла, какой он в действительности. Поняла суть его мрачности, его озлобленности, его молчания и его тяжелого, «пудового», взгляда. Сейчас она готова была читать его, как раскрытую книгу, но он вновь закрылся, опустил глаза в листки, испещренные непонятными значками.