– Это на другом берегу реки. Вилла. Фасад с плющом. У нее нет даже имени. Возле кнопки звонка написано просто «Villa»… Я не помню названия улицы, – сникла Ада окончательно, понимая, что добраться домой – задача неразрешимая.
Таксист выслушал ее путаные объяснения и спросил только одно:
– Вы гостья синьора Гильяно?
Он не взял с нее денег, помог достать покупки из багажника, но не осмелился ступить на посыпанную белым гравием дорожку.
В Галерее Академии их встречал тощий лохматый парень, он все время приседал на тонких, туго обтянутых джинсами ногах и повторял как попугай:
– Синьор Гильяно, какая честь для нас. Какая честь!
На встречу с белокожим мраморным Давидом они шли мимо людей, выбирающихся из каменных глыб. Незаконченная скульптурная группа «Рабы» Микеланджело сошла бы за шедевр современного искусства. Отличная аллегория жажды свободы. И никому бы в голову не пришло, что концептуальности здесь – ноль, автор просто не завершил работу.
Безупречный Давид возвышался над зрителями. Ему не было дела до своих обожателей. Восторженные взгляды, ахи, вздохи – шуршащее море у его ног. Наверное, дело не только в мастерстве и не в том, что Микеланджело вырезал скульптуру из цельного куска мрамора, да еще испорченного начатками предыдущей неумелой работы дурака-скульптора, а еще в том, что руку автора направляла любовь. Ему почти удалось вдохнуть жизнь в глыбу мрамора, наделить ее душой.
Она посмотрела на Давида, потом – на Ашера:
– Да он похож на тебя!
– Ну, спасибо, – усмехнулся он. – К счастью, Микеланджело был ко мне равнодушен. Меня совсем не прельщала идея стать его любовником.
Он забыл частицу «бы», словно допуская, что мог жить в эпоху Микеланджело, но Ада не стала заострять на этом внимание:
– Нет, сам посмотри! Какие у него огромные кисти рук, как клешни. Прямо как у тебя. – Она подхватила его руку и развернула к свету ладонь. – Что это? – ужаснулась Ада, увидев уродливые рубцы, из-за которых было не разглядеть ни линию жизни, ни линию ума и сердца. Он не отнимал руки.
Пристально впиваясь глазами, точно боясь пропустить малейшее колебание в чертах ее лица, Ашер спросил Аду:
– Ты уже видела что-то похожее?
Спрашивает-то как… Будто времена инквизиции еще не прошли! И подобное безобразие встречается на каждом шагу!
Она затрясла головой:
– Нет. Нет.
А сама не могла оторвать глаз от его изувеченной ладони. На ее лице, как слайды, мелькали то ужас, то отвращение, то жалость… и снова ужас.
– Кто тебя так?
– Сам.
– Состоишь в секте самоистязателей?
Он высвободил руку:
– Пойдем. Не для всех Давид – красавец. Уильям Хэзлит… – Ашер покосился на Аду, которой явно не было знакомо это имя, и пояснил: – Английский эссеист XIX века, назвал Давида «неуклюжим актером-переростком одного из заштатных театров, да еще и голым».
– Дурак какой Х-хэз-злит, – пробормотала Ада, – зажрался в тени английской короны.
– Невежды восхищаются скульптурой и полотнами только из-за их возраста. Мол, в эпоху Возрождения ваяли и рисовали прекрасно, а в наше время – разучились. Здесь сейчас как раз проходит выставка Джотто. Посмотришь, с каким трудом ему давались человеческие пальцы. Он рисовал их сомкнутыми, потому что иначе получалось уродство. А ступни вообще выходили куриными лапами. Но это не помешало ему стать великим живописцем. Основоположником новой школы.
Ада не видела куриных лап. По стенам струилось золото. И в золоте рождались и умирали люди. Они кричали от боли, извивались в страданиях, лица Мадонн роняли слезы, вопль Христа не различало ухо, но слышало сердце.
Она жалобно попросила Ашера:
– Уйдем, мне страшно.
Даже поздней осенью, под дождем, по виа Рикасоли, что под стенами Академии, змеилась очередь желающих взглянуть на подлинного Давида. Из-за визита Гильяно людям пришлось мокнуть под дождем лишние часы, потому что доступ в Галерею Академии прекратили за полтора часа до визита Ашера и Ады, а возобновили, только когда те вышли.
– Тебе не жалко туристов? – спросила она.
Он пожал плечами:
– Это флорентийская традиция, как дань уважения великим мастерам, – выстоять очередь, чтобы встретиться с искусством. Иные произведения ждут внимания веками, неужели человек не может выдержать на ногах пару часов?
«Но ты-то не ждешь, – мысленно возразила она. – А я, между прочим, в Уффици два часа простояла».
В галерею Уффици, куда они пришли на рассвете, задолго до открытия, их пустили без проблем, даже без единого вопроса. Ашер, едва сдерживая зычный голос в гулких залах, самозабвенно рассказывал о флорентийских художниках. Ада впервые видела его таким оживленным и не рискнула сказать, что уже была здесь, делала вид, что ей все в новинку. Зачем портить человеку удовольствие?