Приятель же мой пришел в такой неописуемый восторг, что не смог сдержать радостного вопля. Это выглядело так глупо, что все покатились со смеху, но, думаю, именно с того дня и начала развиваться его болезнь. Как одержимый он скупал большие и маленькие, вогнутые и выпуклые зеркала и, таинственно ухмыляясь себе под нос, мастерил из проволоки и картона всякие ящички с секретом. В этом деле друг проявлял просто виртуозную изобретательность, к тому же для своих забав он выписывал из-за границы специальные пособия. До сих пор не могу забыть одного фокуса, который назывался «волшебные деньги». Однажды я увидел у приятеля какой-то довольно большой картонный ящик. С одного бока в стенке было проделано отверстие. Внутри лежала объемистая пачка банкнот.
— Попробуй, возьми эти деньги, — предложил он мне с самым невинным видом.
Я послушно протянул руку, но, к моему вящему удивлению, пальцы схватили пустоту. Вид у меня был, должно быть, довольно дурацкий, потому что приятель мой просто скис от смеха. Оказалось, что фокус этот придумали физики, кажется, английские, и основывался он на законах отражения. Всех подробностей я сейчас не упомню, но в ящике была целая система зеркал, и трюк сводился к тому, что настоящие банкноты клали на дно, сверху устанавливалось вогнутое зеркало, и когда включался источник света, то в прорези возникало абсолютно реалистическое, объемное изображение денег.
Болезненная тяга приятеля к линзам и зеркалам все росла; после школы он не стал поступать в колледж — благо родители потакали ему во всем — и целиком отдался своему странному увлечению, выстроив во дворе ту самую злополучную лабораторию, которой предстояло сыграть в его судьбе роковую роль. Теперь он день-деньской пропадал там, и болезнь его прогрессировала с устрашающей быстротой. У него и прежде было не много друзей, теперь же из всех остался лишь я. С утра до вечера он сидел, закрывшись в тесной лаборатории, изредка общаясь только со мной и родными.
С каждой новой встречей я с горечью убеждался, что ему становилось все хуже и хуже — его ждало настоящее помешательство. К несчастью, при эпидемии инфлюэнцы скончались родители моего друга — и мать, и отец, — и теперь уже никто не ограничивал его свободы. Ему досталось изрядное состояние, и он мог сорить деньгами без счета. К тому времени он достиг двадцатилетия и начал интересоваться противоположным полом. Эта его страсть тоже носила болезненный характер и лишь усугубляла душевное расстройство. Все вместе и привело к катастрофе, о которой, впрочем, я расскажу несколько позже.
Тем временем приятель мой установил на крыше своего дома телескоп — первоначально затем, чтобы вести астрономические наблюдения. Дело в том, что дом его стоял в парке, на вершине холма, и идеально подходил для подобных занятий. У подножия холма расстилалось целое море черепичных кровель. Однако столь безобидное времяпровождение, как наблюдение небесных тел, не удовлетворяло его, и тогда мой друг направил свой телескоп в другую сторону — на скопище теснившихся внизу домишек.
Дома были окружены надежными изгородями, и обитатели их жили привычной жизнью, уверенные, что никто их не видит. Им и в кошмарном сне привидеться не могло, что кто-то наблюдает за ними с далекого холма. Самые интимные подробности их жизни открывались нескромному взору моего приятеля столь живо, как если бы он смотрел из соседней комнаты…
Забава эта и впрямь не лишена была своеобразной прелести, и друг мой чувствовал себя на верху блаженства. Как-то раз он предложил и мне полюбоваться, но я случайно увидел такое, что кровь бросилась мне в лицо.
Однако на этом приятель не успокоился: он незаметно установил в комнатах для прислуги нечто вроде перископов и стал подглядывать за ничего не подозревавшими молоденькими горничными.
Еще одной его страстью были насекомые. Поразительно, но факт: для своих наблюдений он специально откармливал мух и, пустив их под микроскоп, наблюдал, как они спариваются и дерутся, как сосут кровь друг из друга. Помню, мне довелось наблюдать под микроскопом издыхающую муху. Зрелище было ужасное: огромная, как слон, муха корчилась в предсмертной агонии. Микроскоп был с пятидесятикратным увеличением, и я мог рассмотреть не только хоботок и присоски на лапках, но даже волоски, покрывавшие тело насекомого. Муха билась в море темной крови (на самом-то деле там была только крохотная капелька). Полураздавленная, она сучила лапками, вытягивала хоботок… Казалось, что вот-вот сейчас раздастся душераздирающий предсмертный вопль.