Эйке вспыхнул. Быстро же перестал он быть балованным мальчишкой, попавшим в историю! Теперь он — купец, глава пусть небольшого, но вполне надежного и к тому же растущего торгового предприятия, хозяин хорошо обустроенного дома. И незачем над ним потешаться.
Все это так очевидно проступило на его обиженном лице, что Игельгус не удержался от искушения — хмыкнул:
— Не держи обиды на старика. Избранница твоего брата вовсе не некрасива, она лишь непохожа на твою прекрасную супругу. Нет ничего удивительного в том, что ты находишь Эллен-харду непривлекательной — ведь Одилия совсем другая… У каждого народа свои представления о красоте, не забывай об этом. Но кто осудит тебя за то, что, кроме жены, ни одна женщина не способна тебя пленить?
Эйке покраснел еще гуще.
— Я вовсе не говорил о том, чтобы кто-то меня пленял… Просто Элленхарда плоская, как доска, высокомерная, злая… неблагодарная…
Игельгус задумчиво проговорил:
— Я помню, как впервые увидел ее. Она держалась вежливо, ни на мгновение не забывая о своем высоком происхождении. Она — сестра степного вождя, пусть даже все их племя и было истреблено врагами… У нее на сердце лежит вечная горечь. Но вот что любопытно… Ты никогда не задумывался над тем, что она спасла жизнь твоему брату, когда он бежал из Аграпура?
— Задумывался… — соврал Эйке. На самом деле чувства и поступки Элленхарды были ему безразличны.
— Почему она решила выручить незнакомого человека?
— Из гордости, — буркнул Эйке.
— Не только…
— В который раз ты даешь мне понять, почтенный, что я — всего лишь самонадеянный мальчишка! — сдался Эйке.
— Ничего подобного, — отозвался Игельгус. — Ты и без меня превосходнейше все понимаешь. Впрочем, я пришел поговорить совершенно о другим.
— Я слушаю тебя.
Старший доверенный писец помолчал, как бы собираясь с силами, а затем выговорил, четко и раздельно произнося каждое слово:
— Несколько лет назад я заметил странности, творящиеся при нашем дворе. И в последнее время убедился в том, что в Хоарезме созревает заговор…
Тассилон, о котором так много говорили и думали сразу два купца из Хоарезма, его брат и его враг, действительно был человеком неприятного нрава. Его мать, чернокожая рабыня из Дарфара, принадлежала его отцу больше десяти лет. Затем она умерла от лихорадки, которая прицепилась к ней еще в Дарфаре, еще в те годы, когда она была свободна (мать называла эту болезнь, время от времени возвращавшуюся и вонзавшую свои зубы все глубже и глубже) «последним поцелуем свободы». Так и случилось — в один прекрасный день этот поцелуй оказался слишком крепким, и женщина заснула вечным сном.
А вскоре родился Эйке — законный наследник от законной старшей жены. И чернокожий мальчик с большими черными глазами был отведен на невольничий рынок.
Он вырос озлобленным и очень сильным физически. Его перепродавали множество раз. Покупали ради крепких мышц, а продавали из-за отвратительного характера. Один раз галера, на которой он греб, едва не пошла ко дну — гребцы попытались передраться, потому что Тассилон ухитрился перессорить всех.
Последний хозяин поставил Тассилона на разгрузку корабля. С тяжелой бочкой или тюком на шее, Тассилон тащился по причалу и зло косил глазами в поисках какой-нибудь жертвы. Хорошо бы, например, подвернулся беспечный пассажир с этой галеры. Тассилон как бы нечаянно уронил
груз на него. Ах, какие чудесные вышли бы из этой «оплошности» беды и неприятности! Какой крик подняли бы госиода свободные люди! Самого Тассилона, конечно, избили бы до полусмерти, но зато какое удовольствие он получил бы при виде искаженных болью лиц, разинутых в вопле ртов, выпученных от ужаса глаз… О, эти свободные господа страшно боятся покушений на свою драгоценную шкурку! Ну до чего боятся — просто кошмар.
И жертва отыскалась. На самом конце причала Тассилон увидел верзилу, сидевшего праздно под лучами жаркого солнышка, свесившего босые ноги в воду и любовавшегося, видите ли, брызгами воды! Солнце в них, в этих брызгах, видите ли, играет! Тьфу! Глядеть противно.
Верзила также не вызвал у Тассилона добрых чувств. Загорелый, мышцы под гладкой кожей так и перекатываются. Нечесаная копна черных волос валится на плечи, а в синих глазах — ленивое удовольствие от жизни.
Вот на него-то и уронил бочку с молодым вином «неловкий грузчик».
Что тут началось!
…Что тут началось!
Конан очутился в Аграпуре без гроша в кармане и как раз обдумывал, где и каким способом разжиться деньгами. Но день выдался слишком хорошим, слишком уж расслабляющим, чтобы всерьез размышлять над такими конкретными вещами. Весь мир вокруг киммерийца был размытым, нечетким, в полуденном мареве плавали приятные видения — танцующие женщины, золотые монеты, фонтаны с прозрачной сладкой водой, бочки с вином… Одна такая бочка — совершенно реальная, в отличие от мечтаний киммерийца, проплывала поблизости. Она лежала на крепкой шее раба-грузчика. Грузчик этот мрачно сверкал глазами, синеватые белки его глаз были пронизаны красными прожилками. Толстые губы покрылись засохшими корочками. Конану не однажды доводилось бывать в похожих ситуациях, он знал, что этот раб хочет пить, что у него скверное настроение, что он ненавидит целый свет — и особенно свободных бездельников. Что ж, киммериец испытал подобное, но это не означает, что теперь он будет бросаться на грудь каждому невольнику с криком: «Брат!». Нет уж. Этот чернокожий парень с бычьей шеей и бычьей грудью пусть сам выбирается из передряги.
И Конан преспокойно отвернулся, любуясь искрами солнца, рассыпанными по воде гавани.
Что-то тяжелое неожиданно рухнуло ему на голову, и свет для Конана померк. Он успел услышать оглушительный треск, затем теплая липкая влага потекла по его лицу, попала на губы. Конан ощутил ее вкус, немного удивился — кровь никогда не бывает такой сладкой, такой терпкой — и, не успев разрешить эту загадку, потерял сознание.
А Тассилон стоял над поверженным верзилой и хохотал во все горло. Он видел, что по причалу уже бегут люди, и впереди всех скачет надсмотрщик, заранее размахивая плетью. Нехорошая плеть, в каждый из трех ее хвостов вшит свинцовый шарик. Тассилон сморщил нос, поразмыслил мгновение — и прыгнул в воду.
Он поплыл сразу, хотя прежде никогда толком не учился. Соленая морская вода держала его, точно на широкой доброй ладони. Она попадала в рот и в нос, и у Тассилона вдруг начала распухать от раздражения слизистая. Он стал чихать, пытаясь избавиться от неприятных ощущений, но только еще хуже забивал нос. «Еще немного — и я задохнусь», — подумал он, продолжая упрямо грести.
Он ничего не видел. Впереди не было ничего, кроме ослепительного солнечного блеска. И вокруг него ничего не было — только плеск воды. Сзади доносились крики, на воду уже спускали лодку, чтобы догнать негодного раба. Тассилон не обращал на это внимание. Если ему суждено умереть сегодня, пусть это случится сегодня.
А потом впереди показалась преграда. Тассилон слепо ткнулся в нее, точно котенок в забор, несколько раз царапнул пальцами, срывая ногти. Что-то опустилось сверху, стукнуло его по макушке, и Тассилон вдруг ощутил, что его черные волосы стали горячими, что голову сильно напекло солнцем. Стукнуло еще раз. Он закричал, вода хлынула ему в горло.
Тассилон закашлялся, и тут наконец его руки — которые непостижимым образом оказались умнее своего хозяина! — вцепились в нечто. Весло, как он сообразил позднее, потому что в тот миг ничего не понимал. И кто-то сидящий в лодке — потому что преграда, в которую он уткнулся, была ничем иным, как бортом небольшого суденышка.
Чей-то пронзительный, как у морской птицы, голос крикнул сверху: — Я тяну тебя!
Тассилон начал перебирать пальцами, продвигаясь по веслу вперед. Затем его с усилием выдернули из воды, и он тотчас схватился за край борта.
— Опрокинешь! — прокричал голос. Весло выпустили, и оно в очередной раз стукнуло Тассилона, теперь по плечу. Он закричал от боли, но не разжал пальцев, продолжая держаться за борт лодки, в котором видел все свое спасение.