— Вот что я скажу тебе, — заговорил он спокойно. — Вы можете уйти, и мы позабудем о вашем существовании, но ответь мне наконец правду: от кого вы бежите?
— От злой судьбы… — нелепо ответил Тассилон.
Старик с досадой ударил кулаком по земле.
— Послушай меня! Сегодня ты показал мне все краски лжи, от белоснежной, когда ложь рядится в одежды правды, до самой черной, когда ложь обнажена и сверкает своей опаленной шкурой! Если я начну доискиваться, где ты не солгал, то не закончу и до самого своего смертного часа! Отвечай — или клянусь богами, я выпущу тебе кишки!
Тут Тассилон с удивлением обнаружил, что Трифельс готов привести свою угрозу в исполнение: в руке он держал длинный кинжал, и острие этого самого кинжала было направлено как раз Тассилону в живот.
— Хорошо, — пробормотал он, — какую правду ты хочешь?
— У правды только один цвет, — отозвался старик. — Отвечай: почему вы скитаетесь по степи, точно безродные бродяги?
Глава четвертая
ВОЗВРАЩЕНИЕ «ГРИФА»
В своей полной приключений жизни Конан предпочитал путешествовать в одиночку. Спутники — за редким исключением — его обременяли. И давно уже не случалось ему обзавестись таким компаньоном, который не просто отягощал бы ему дорогу, но стал самой настоящей головной болью. Расколдованный принц Бертен упорно продолжал считать себя грифом и держался соответственно.
Конан отказался наконец от идеи объяснить парию, кто он такой. Пустая трата времени, как выяснилось. Поэтому киммериец перестал с ним разговаривать и просто тащил его за собой, безмолвно (а иногда и вслух) проклиная глупость самонадеянного юнца. Сунулся, не подумав, в логово Велизария! Знал ведь о колдуне…
Велизарий, конечно, хитер. Распустил слухи о подчиненном ему маге, а сам упорно сохранял личину обычного воина. Ну, может быть, достаточно свирепого, беспощадного к побежденным, но все-таки вполне земного человека, которого возможно одолеть храбростью и силой. А оказалось — вот что… Разве мага одолеешь обычной храбростью? Тут нужно нечто большее.
Как раз по плечу таким героям, как киммериец Конан. Но уж никак не всяким Бертенам из Хоарезма. Глупо влип мальчишка.
Конан тащил с собой принца на веревке, потому что добровольно «гриф» идти отказывался. То и дело он останавливался, топтался на месте, тянул шею и бил себя по бокам руками в тщетных попытках взлететь. Конан, бранясь, дергал его за веревку и несколько раз ронял таким образом в пыль.
Клокоча и ворча: «сон, сон, сон…», Бертен следовал за своим освободителем.
Когда впереди на дороге показалось небольшое облако пыли, Конан плюнул в сердцах: еще какие-то люди! Надо бы поскорее миновать их…
Но миновать путников не удалось. Еще издалека Конан узнал нескольких человек из замка Велизария.
Воин с раскосыми глазами — несомненно, гирканец, лучник, — его киммериец приметил еще с первого раза, когда наблюдал за замком. При нем здоровенный верзила, северянин — может быть, из Асгарда, — наверняка приятель и соратник. Киммерийцу не раз доводилось видеть, как сходятся между собой противоположности. Ему и самому не раз доводилось водить дружбу с людьми, совершенно на него не похожими: с кхитайцами, теми же гирканцами.
И чем больше размышлял Конан об этих двух воинах, тем меньше нравилась ему мысль о возможной схватке с ними. Будь Конан один, без обременяющей его нагрузки в лице сумасшедшего принца, — тогда еще можно было бы попытаться. Но с Бертеном на шее…
Третий путник оказался женщиной. Конан не стал придавать ей большого значения — даже с этого расстояния он видел, что она — не воин, просто подруга одного из солдат. Вероятно, северянина, он все-таки симпатичнее.
Те, на телеге, тоже заметили всадника. Гирканец потянулся за луком, северянин только плечами повел — он в любое мгновение мог выхватить свой огромный меч. Конан пустил лошадь рысью и догнал телегу.
— Привет вам, — сказал он, сверкая белозубой улыбкой.
«Гриф», почуяв знакомый запах велизариева замка, забеспокоился, закрутил головой, затоптался на месте и испустил несколько пронзительных криков.
— И тебе привет, — отозвался гирканец.
Конан мгновенно понял свою ошибку: гирканец в этой парочке старший, и женщина, конечно же, принадлежит ему. Не может женщина принадлежать не старшему. Не бывает иначе. Либо — в очень редких, практически невозможных случаях — вождь являет собой образец добродетели, милосердия и воздержанности по части женского пола. Но женщина как всякое слабое существо так уж устроена: она и сама, по доброй воле, стремится принадлежать лидеру.
Гирканец смотрел на Конана неприязненно. Он, конечно, не мог знать, что именно этот рослый, мускулистый человек спалил замок барона, убил самого барона и вытащил из подземелья сумасшедшего пленника. Но что-то, видать, почуял.
— Мое имя Конан, — сказал киммериец, желая проявить вежливость. В конце концов, совершенно не обязательно рассказывать этим людям разные подробности своей биографии, но сообщить имя стоит. Незачем ссориться на дороге.
— Арригон, — буркнул гирканец, — а это Вульфила.
Вульфила производил обманчивое впечатление «безобидного богатыря». Выражение лица глуповато-добродушное. Да еще и заика. Впрочем, асгардец давно уже понял, как пользоваться этим недостатком в собственных, далеко не всегда безобидных целях. Начнет какой-нибудь человек прислушиваться сочувственно, как спотыкается косноязычный на каждом слове, кивает, внимая: мол, не спеши, горемыка, не волнуйся — выслушаю до конца, не перебью… Ан этого-то как раз делать обычно и не стоило, ибо последнее слово, выдавливаемое Вульфилой с трудом и запинками, зачастую несло с собою самую что ни на есть ядовитую пакость. И поворачивалось дело таким образом, что сострадательный слушатель выходил перед косноязыким Вульфилой распоследним болваном. И в драку с таким обломом не всяк полезет, ибо даже в дружеской потасовке Вульфила запросто мог проломить человеку голову — от простой чрезмерности сил.
Конан обменялся с мощным северянином быстрым, ревнивым взглядом. Оба остались друг о друге неплохого мнения, поскольку каждый решил: «Ну, этого-то я при случае заломать сумею».
Арригон, змей многохитрый, все это видел, проницал и посмеивался в жидкие усы. Рейтамира помалкивала. Сидела за спиною у мужа на телеге, придерживая рукою мешок с припасами, невидяще глядела, как поднимается за колесами пыль, а то безразличным взором обводила тянущиеся мимо деревья.
Впервые в жизни она покинула родные места. И горько от этого делалось, но и радостно. Дома теперь — какое житье? В родном селении все знают, какому надругательству подверглась она в замке Велизария. Еще и сочиняют, небось, подробности, обсасывают, как собака косточку: мол, и то с нею там делали, и это. Находятся любители обсудить и просмаковать детали подобных историй. И чаще всего — что самое смешное — любители эти в повседневной жизни оказываются безобиднейшими людьми, не способными даже муху, кажется, прихлопнуть без скорби сердечной. Но вот свербит что-то на самой глубине души, хочется чего-нибудь кровавого и жуткого… а более всего — чтоб женщину помучили, а им бы поучаствовать. Стоя в сторонке и проливая жиденькие слезки. Вот и прикрывают ужасом удовольствие: на словах — «ах, ах, как все страшно», а там, внутри, копошится приятное щекотание.
Впрочем, все это вполне невинно и безобидно… пока касается одних только мечтаний. Но вот ежели для таких невинных удовольствий пользуются твоими собственными бедами… Да еще начинают провожать тебя жадными глазами, словно ощупывая сквозь одежду каждый синяк, оставленный железными пальцами насильников… Тут уж как ни высокомерься, как ни задирай носа, как ни прячься за плечо мужа — а от чужих мыслей не скроешься.
Поэтому Рейтамира без колебаний согласилась навсегда оставить родину. И это было ее собственным решением, ибо Арригон не стал бы ей ничего навязывать.
Сказать, что гирканец жизни без Рейтамиры не мыслил, было бы явным преувеличением. Захоти она остаться, пади ему в ноги с мольбою отпустить ее, освободить от этого брака — никакими богами еще не освященного, заключенного только перед людьми! — и он не стал бы ее неволить.