Сошлись на цене вдвое меньшей, но все равно немалой. Принесли деньги. Инаэро тщательно пересчитал их — он хотел, чтобы Аксум видела, сколько золотых монет он кладет в кошель. Аксум неподвижно смотрела на своего нового хозяина. Вспоминала, как Инаэро уговаривал ее согласиться на эту сделку.
«И тебе не следует его опасаться, — добавил юноша, — в городе поговаривают, что господин Церинген — кастрат. Теперь он разве что вспоминать способен о своих подвигах с женщинами…»
Наконец деньги отсчитаны. Инаэро спрятал кошель под одежду, украдкой глянул на Аксум в последний раз и, разлюбезнейше простившись с господином Церингеном, покинул богатую усадьбу. Он возвращался в школу.
Аксум осталась одна.
Она так и стояла в полной неподвижности, точно статуя, пока господин Церинген о чем-то размышлял, причмокивал губами, посмеивался сам с собою и вяло жевал фрукты. Наконец он, не глядя, щелкнул пальцами.
Девочка подошла и опустилась рядом на колени.
— Как тебя… э-э… зовут?
Она с хорошо скрываемым отвращением смотрела, как шевелятся его губы,
— Мое имя Аксум, господин, — ответила она негромко, четко проговаривая каждое слово.
— Э… хорошо, хорошо… Хочешь… э-э… фруктов, чаю?
— Я бы выпила чаю, господин, и съела яблоко.
— Э-хе, хе! Какая смышленая девочка! Чаю и яблоко? Ну хорошо, возьми себе чаю и яблоко.
Аксум налила себе в маленькую чашку немного горячего чаю и взяла красное яблоко. Господин Церинген следил за ней задумчиво и несколько сонно.
— А ты пребойкая девица, э? — обратился он к новой рабыне.
— Я стараюсь быть скромной, незаметной и всегда угождать хозяевам, — ответила она невозмутимо.
— Очень правильно, чрезвычайно разумно! — Церинген почмокал губами. — Знаешь ли, Аксум, я буду держать тебя здесь… э-э… скрытно от всех.
— Да, — сказала она.
Знаешь? — Господин Церинген выглядел удивленным.
— Да, господин, — повторила Аксум. — Мне сказали об этом заранее.
— Как он похитил тебя? — жадно спросил Церинген. — Засунул головой в мешок? Оглушил? Он душил тебя, бил? Он тебя заставил?
Она покачала головой.
— Этот молодой человек, господин, и сам обладает чувством изящного. Он понял, что я — как художник и каллиграф, и ты — как тонкий знаток и ценитель жизни и ее удовольствий, — мы должны быть вместе. Я обязана помочь вам создать ваш шедевр. Это — мой долг перед людьми и богами.
— О, все еще превосходнее, чем я предполагал! Возьми еще… э-э… возьми виноград, дитя мое. Как тебя… э-э… зовут?
— Аксум, господин.
— Отлично, превосходно, Аксум. И никому ни слова. Тебя поместят в отдаленные покои. Петь — воспрещается. За пение буду сечь, поняла? Я очень люблю… э-э… сечь юных девушек.
— Я не стану петь, — спокойно сказала Аксум.
— Из покоев не выходить. Тебе принесут туда все, что пожелаешь. Птичек, игрушки… Подушки… рабынь с опахалами…
— Господин очень добр, — ледяным тоном произнесла Аксум.
Церинген хлопнул в ладоши и тонко крикнул:
— Медха! Медха!
Словно бы из-под земли вырос чернокожий слуга. Его красивое тело лоснилось от масла и пота, большие глаза глядели ласково и тихо, словно у крупного жвачного животного.
— Медха, отведи ее в… э-э… Покои Лотосового Уединения. Пусть ее умоют и все такое… Аромат… э-э… пожалуй, амбра… и немного розы, такой… э-э… легкой… чайной розы… Цвета розоватый и желтый. Шелк, только шелк! Умоляю, никакого бархата! Легкость, легкость и юность!
Слуга слушал, кротко помаргивая пушистыми ресницами, что еще больше усиливало его сходство с волом или старой спокойной лошадью.
— Да-а… юность, — продолжал господин Церинген. — Пергамент, чернила трех цветов, перья — какие захочет… Она, я думаю, объяснит… Кормить только мясом и фруктами, сладостями и чаем. Никаких лепешек! От лепешек она растолстеет. У нее… э-э… — Тут господин Церинген поманил Аксум пальцем и, когда та приблизилась, хозяйски обхватил ладонями ее талию. — Да, у нее плотное сложение… А мне нужна юношеская хрупкость… Сладостей поменьше. Питья — тоже.
— Идём. — Слуга крепко взял Аксум за плечо и повел ее в дом. Девочка послушно следовала за ним. Для нее теперь начиналась новая жизнь, и уже в который раз приходилось приучаться к порядкам, царящим в новом доме.
Аксум была некрасива. Кем были ее родители — этого она и сама не ведала. Когда она думала о своих предках, то представлялся ей караван-сарай где-нибудь на широкой дороге, где заночевали люди из самых разных краев, люди, которых недобрая судьба загнала под этот убогий кров.
Однако талант рисовальщицы, подобно поцелую богини, запечатлелся на ее полудетском узеньком лице, навсегда озарив его тайным светом.
И поэтому люди, наделенные двойным зрением и умеющие прозревать за внешним — внутреннее, сказали бы, что Аксум прекрасна.
Неправильность черт лица обезопасила ее, по крайней мере, на время отрочества, от домогательств похотливых работорговцев, перекупщиков и господ.
Не трогали ее и домоправители, предпочитая податливых служанок с роскошным телом. А Аксум — не то мальчик, не то девочка, со скверным характером, с испачканными в чернилах пальцами — жила одиноко, обособленно, ни с кем из слуг не сходясь и даже не разговаривая.
Изредка к ней заходил Медха — от женской прислуги она решительно отказалась — и выслушивал пожелания на день: сегодня немного телятины, только не жареной, а вареной, приправ побольше, из питья — жасминовый чай, из фруктов — красные и зеленые яблоки, виноград, персики. Благовоний не нужно, а вот новый гребешок — требуется. Черепаховые и костяные гребешки часто ломались в густых непокорных волосах Аксум, и Медха что ни день, то приносил ей новый.
Иногда она просила цветов, подбирая их под свое настроение: белых лилий, желтых или красных роз. И требовала, требовала писчих принадлежностей: новые чернила, новые палочки, плотный шелк, пергамент, восковые таблички. Целыми днями, закрывшись в комнате, занавесив единственное оконце прозрачным белым шелком, от которого комнату заливал молочный свет, она занималась своим делом: рисовала, рисовала, без устали рисовала — цветы, фрукты, вазы, смятые шелковые подушки.
Медха относился к новой рабыне с молчаливым почтением. Ему нравилось, как она держится. Вся жизнь этой девочки была подчинена одному: совершенствованию в своем искусстве. Ей были неинтересны сплетни и слухи, она сторонилась женщин. Как-то раз, не раздумывая, дала пощечину какой-то чумазой девице из кухни, которая заглянула к ней в покои и начала тарахтеть о нравах и обычаях хозяина этого дома.
Однажды Аксум попросила Медху задержаться.
— Сядь, — повелела девочка, указывая негру на подушки.
Слуга осторожно поставил поднос с яствами на пол и выполнил приказание.
— Ты будешь сидеть неподвижно. Постарайся не моргать, — приказала Аксум.
Щурясь и покусывая палочку, она принялась разглядывать слугу, затем быстро, несколькими уверенными штрихами набросала его портрет. Вышло на удивление похоже: глуповатый и вместе с тем внимательный взгляд, широкие губы, мягкие черты. Но в этой зарисовке было еще кое-что: девочка сумела передать свое отношение к этому человеку, недалекому, послушному, всегда погруженному в чужие заботы.
— Посмотри, — сказала она, показывая ему рисунок.
Медха покорно глянул и вдруг застыл.
— Это лицо! — сказал он испуганно.
— Это твое лицо! — торжествующим тоном добавила Аксум и сунула ему под нос зеркало. — Сравни!
Медха посмотрел в зеркало. На рисунок. Опять в зеркало. Его лоб покрылся испариной, щеки посерели.
— Что с тобой? — удивилась Аксум. — Тебе не нравится моя работа?
Слуга упал на колени.
— Отдай мне, сожги! — пробормотал он. — Ты украла мою душу!
— Я просто нарисовала твое лицо! — рассердилась Аксум, проворно убирая руку с рисунком. — Зачем ты говоришь разные глупости? Украсть душу могут только злые духи, а я — такая же рабыня, как и ты!