— Душа… душа, — проговорил ворчаще Иннокентий Сергеевич. — Мираж. Где она? Фук — и нету. Был бы ум.
— Без души, брат, взвоешь, — высмеял его Назаркин.
— Ум без души что телега без колес, — поддержал его мысль Иван Иванович.
— Очерствел народ, — прибавил Назаркин, вздохнув.
Впереди, из-за березняка, показались серые крыши хат.
— Да ведь это, ребяты, Ушаково! — проговорил дрогнувшим голосом Иван Иванович. — То самое, где наши дрались не на живот, а насмерть.
— Верно: оно и есть, — подтвердил Степин. — Тут фрицам дали под дых, мать их! Долго помнить будут!
— Жуков впервой «катюшами» сыграл, — голос Ивана Ивановича сделался горделивым.
— Мы левей держали оборону. Большое зарево видали под Ушаковым! — с большим чувством выговорил Степин.
— Место-то какое святое! — все тем же дрожащим от большого волнения голосом сказал Иван Иванович. — Что все одно Бородино.
— Слава в некотором роде, может, и преувеличена? — осторожно, чтобы не раздражать мужиков, заметил Лючевский.
— Посидел бы тут в окопах! — поддел его Степин, притушив сигарету о свою облупленную деревяшку.
Назаркин только в этой поездке увидел и осознал, как круто переменилась жизнь и ту степень разрушения деревни, о чем он только догадывался по разговорам людей.
— Земля наша, понятно, великая, да и на солнце есть пятна, — не договаривая, снова сказал Иннокентий Сергеевич. — Значит, не так были крепки деревеньки, если позахирели.
— Вода сталь точит, — возразил Иван Иванович.
«Он нехороший, этот дядька, — думал Сережа, глядя на длинные серые уши и на все неподвижное, тоже серое, большое, с крупным носом лицо Лючевского. — Мужикам все дорого, а ему — нет».
Ушаково уже осталось позади. Вновь тянулись поля, холмы, напоминавшие Сереже головы каких-то немых, неподвижных великанов, которые вросли в землю и живут так, видно, тысячи лет. Миновали разоренное, запустевшее, с кривыми крестами кладбище, но Сереже не было страшно глядеть на обросшие густой травою бугры, и он не мог представить себе, что покоящиеся в сырых могилах мертвецы значились когда-то живыми людьми, присутствие же где-то тут их душ, о которых часто говорила ему бабушка, он тоже не в состоянии был вообразить. Наконец-то за березняком он увидел ту таинственную колокольню, которая давно уже виднелась за полем, и теперь Сережа с большим любопытством рассмотрел ее, не найдя в ней, однако, ничего привлекательного. Наоборот, вблизи она выглядела даже уродливой, почерневшей — блестел лишь крест на самой макушке, — с оббитыми, в дырах, стенами и болтавшимися и скрипевшими на проржавевших петлях дверями.
— Эка захудала-то часовенка! — произнес Назаркин, осеняя себя крестом.
— Опять же вопрос: отчего захудала? — хитро прищурясь на Назаркина, спросил Лючевский.
— Отчего, к примеру, ты лысый? — подмигнул ему Степин, всегда взъерошивавшийся при любом слове его; он угадывал ехидство Лючевского и, имея прямую натуру, не желал давать ему спуску.
— Моя лысина, между прочим, тут ни при чем, — бросил Иннокентий Сергеевич, с достоинством глядя выше его головы; неподвижное лицо его сделалось еще более непроницаемым.
Они замолчали и думали каждый о своем; сидели на передней подводе, которой правил Иван Иванович; Петр Лушкин, правивший третьей упряжкой, тоже подсел к ним, попросив у Степина курева. Петру нравилась эта поездка, он чуял дорожную волю и тихонько, беспричинно посмеивался. Все закурили от кисета Ивана Ивановича и стали прикрывать, кто чем, головы от припекающего солнца. Лошади шли легкой трусцой.
— Вон впереди деревня Пискарево вроде? — спросил Степин Ивана Ивановича. — Много ль в ней хат осталось?
— Мало. У леска видите хатчонку? Лукерьи Лушкиной. Шестеро ее сынов с войны не воротились. Она ж трех чужих взрастила. Старая стала. Да и жива ли, не знаю.
— Я слыхал про нее, — проговорил, вспоминая, Степин, — золотая душа. Да только счастье у нее — хоть с сумой побираться.
— Так-то так, а вот кто в довольстве жил, давно уж в землице. И сыр-масло не помогло. В сытости, брат, — зазьян, — проговорил Иван Иванович. — И правда, много горя натерпелась баба на веку! Дай ей бог счастья хоть на том свете!
— Русская наша музыка: на этом свете — постные щи, а на том — калачи, — усмехнулся Иннокентий Сергеевич.
— Злой ты человек, — проговорил без сердца Степин.
— Мужик-то ей попал не шибко путевый. Все его, ветреного, носило куда-то. То на целину мотался, то кинулся в рыбаки, стало быть в море ходить. Все деньга проклятая, все она! Из рыбаков воротился вовсе развращенный. Понятно, что деревенский-то харч после ресторанного угару дурака не мог прельстить.