— Эх, брат, надо пуд соли съесть, чтоб понять, — ответил ему Иван Иванович, набивая табаком трубку.
Лючевский хотел высказать свое суждение об убогости и забитости этой старухи, которая завтра умрет и никто не вспомнит о ее существовании, даже приемные дети, но он отчего-то воздержался.
XXX
Из Рыкалова, погрузив материал, выбрались перед вечером. Было душно, даль подергивалась желтоватой, сухой мглой, далеко постукивал гром, и изредка над головами мужиков играла молния. Когда молния блестела в небе, Сережа весь поджимался от страха, натягивал на уши картузик и загораживал голову руками, ожидая всякую минуту, что она непременно убьет его. Однако он не забывал при этом с любопытством подсматривать из-под картуза за фосфорическим, неземным и таинственным светом молнии, ожидая еще какого-то нового и особенного чуда. Очевидно, гроза наводила страх только на него, совершенно не действуя на мужиков, которые медлительно, вразвалку шагали около подвод и переговаривались короткими словами. Новым же было то, как заметил Сережа, что мужики теперь не курили. Справа шагал дед в своей потерявшей цвет, с обвислыми краями, бог знает сколько уже им ношенной шляпе и высоких бурых охотничьих сапогах; выражение лица его было все так же спокойно и деловито, как и всегда. Следом за ним шагал Лючевский в черном комбинезоне, который он никогда не снимал, даже ложась спать, — и мужики говорили, что делал он так потому, чтобы прятать под нательной рубахой кисет с золотом и дорогими камнями; должно, это была правда, потому что он изредка дотрагивался, рукой до груди, видимо проверяя, цело ли его богатство. Сережа еще не понимал той страшной силы, которую представляли собой бриллианты и золото, но детское любопытство говорило ему, что, несмотря на такой, по слухам, огромный капитал, сам Лючевский куда несчастнее других мужиков, в особенности деда; все радовались жизни, Лючевский же был насторожен, угрюм и никого не любил, а все потому, что, по словам Назаркина, «внутрях его засела дьявольская сила».
По другую сторону, внизу, качалась простоволосая голова Назаркина. Он почти не правил конями, и они покорно двигались за ним. Старик был бос, в грубой подпоясанной рубахе и в выгоревших солдатских штанах, перетянутых у щиколоток завязками. Всякий раз при ударе грома и блеске молнии он крестил грудь, подводы и что-то бормотал про себя. Назаркин был загадочным для Сережи человеком: чем-то походил на деда, но отличался от него молчаливостью.
Петр Лушкин, сумевший хлебнуть в Рыкалове зелья, сидел на задней подводе и до большой грозы горланил песни, по которым можно было угадать, что жизнь вполне нравилась ему по простой причине его двадцатичетырехлетней молодости, когда все кажется легким и возможным. Степин сидел впереди Сережи, прикрыв широким вянущим лопухом голову, и спокойно, как какой-то маленький божок, поглядывал в небо, точно он знал особенную, только одному ему известную тайну.
Громовой удар страшной силы, как почудилось Сереже, расколол пополам землю; мальчик обхватил обеими руками голову, подогнул к самому подбородку коленки, ожидая своей неминуемой погибели, и прислушался. Но вроде он был жив и даже невредим. Внизу слышался все тот же однообразный шорох колес по неровной грунтовой дороге — они ехали обратно другим, более коротким путем, фырканье коней и шаги мужиков. Все еще боясь пошевелиться, Сережа осторожно отсунул со лба картуз, приоткрыл один глаз и поглядел вниз. Мужики верно не были убиты громом и все так же спокойно шагали сбоку подводы; только Лючевский ощупывал руками голову и озирался, не отошедши от страха.
— Эка силища-то! — проговорил Иван Иванович, указав кнутовищем на одинокий развесистый, старый дуб, шагах в ста от дороги, из оббитой макушки которого вился синий дым.
— Спаси нас и помилуй! Спаси нас и помилуй! — несколько раз повторил Назаркин, горячо крестясь и глядя на разбитый громом ствол дуба.
— Лет, гляди, триста стоял, — сказал Степин с прежним невозмутимым спокойствием.
Иван Иванович поглядел внимательно на весь почерневший западный склон — оттуда заваливались низкие тучи — и кивнул на завидневшуюся за бугром крохотную деревеньку, в ней насчитывалось дворов десять, не больше; он поворотил лошадей на узкую и петляющую по хлебному полю дорогу.
— Счас ливень стеганет. Придется заночевать, — проговорил он.
— Какая деревня, Иван? — спросил Степин. — Волосково, что ль?
— Нет, Усвятье.
— Да ведь она большая, деревня-то? Еще лет десять тому назад в ней стояло не мене как полсотни дворов. Не может того быть!