— Хороша философия, — усмехнулся Лючевский, — не хотел, а удавил! Да и не верится, что этот садист сам заявил.
— Все в душе нашей: и хорошее, и дурное, — перекрестился Назаркин, почесываясь: в соломе, должно быть, водились и жгли блохи.
— Дали ему, понятно, длинную статью — дело уже было после войны. А ее-то он прошел молодцом, два больших ордена принес, с войны-то. Ну а простому солдату, известно, даром их не выдавали.
— Это точно, — подтвердил Степин.
— Говорили, ордена отобрали у него. Баба померла. А сыны гнушаются: отец-то — уголовник. Ну а девочка, должно приемная, не его. Вот же: такой-сякой, а пригрел чужую!
— Его тоска заела в берлоге, оттого и взял.
На это пояснение Лючевского Степин крякнул и вновь произнес:
— Умен ты, да задним-то местом.
Сережа теперь уже не боялся Воробьева, и даже, появись он сейчас в воротах, ничуть бы не струсил; более того, сперва показавшийся ему страшным разбойником, душегубцем, тот постепенно в его сознании превратился в человека одинокого и несчастного, нуждавшегося в людской жалости.
— Потому он мне и ничего не ответил, про сынов-то. А старшой, слыхал, большой-пребольшой начальник.
— Власть губит людей, — сказал Степин.
— Видать, у него душа мается? Хоть подлого, да человека-то сгубил.
— Душа! — фыркнул Лючевский. — Где она?
Назаркин стал укладываться спать. Остальные мужики, позевывая и покрякивая, тоже стали ложиться. Степин подогнул ближе к лицу колени, накрылся с головою пиджаком и казался совсем маленьким, подростком. Назаркин кончил молитву, тихо лег вверх лицом, но все еще глядя открытыми глазами во тьму и думая о быстротечности жизни.
Лючевский придвинулся к самой стене и тихонько копошился, закрыв один глаз и посматривая другим на смутные фигуры мужиков. Петр как лег, так и огласил сарай здоровым, молодым храпом. Иван Иванович тоненько посвистывал; он всегда засыпал сразу, без сновидений, и так же мгновенно, в одно и то же время, пробуждался. Лицо его хранило выражение спокойствия и ясности. Сережа никак не мог уснуть, но не потому, что он о чем-то думал, а, наоборот, потому, что мысли его прыгали и скакали, как блохи на морозе; он думал и об отце-матери, и о дедушке, с бабушкой, и о лошадях, о живности, о собаках, об этой поездке, в которой он узнал много новых мест, о старухе, но больше и мучительнее он думал о Воробьеве. «Ведь он всех когда-то любил. Отчего же так возненавидел?» Но на такую большую мысль Сережа никак не мог себе ответить и впервые подумал о том, что все рождаются маленькими и хорошими детками, и как было бы славно, если бы оставались такими на всю жизнь! Мысли его стали гаснуть, он закрыл глаза, погружаясь в мягкий сумрак; ему было счастливо оттого, что пахло мужицким потом, соломенной пылью, что совсем рядом, за стеною, стояли лошади, которых он очень любил, в особенности их добрые, круглые глаза… Но вдруг его слуха коснулись какие-то горькие звуки, Сережа вмиг очнулся, открыл глаза, прислушиваясь. В растворенных воротах виднелось чистое, ясное, густо обрызганное звездами небо: от недавней бури не осталось и следа. Оранжевый месяц дугою светился посередине. На воле было так светло, что глаза Сережи различили человеческую фигуру шагах в двадцати от поваленного плетня. Человек стоял на коленях, как какое-то каменное изваяние, изредка издавая надрывное вытье. Сердце Сережи заколотилось так сильно, что могло разорваться. Он подполз к деду и стал трясти его.
— Деда! Деда! Чего он? Ты посмотри! — Сережа не сомневался, что в ночной тишине, в одиночестве этот терзающийся и отчего-то мучающийся человек был Воробьев.
Иван Иванович быстро сел. Следом за ним поднялся и Назаркин.
— Кается, видишь, за содеянное, — сказал Иван Иванович.
— Совесть душу гложет, — отозвался Назаркин.
— Что такое? В чем дело? — спросил Степин, приподнимая голову и разминая отлёжанную руку.
— Воробьев лихует, — ответил Тишков.
— А чего он около тына?
— Нет ли там… могилки? — вынес предположение Назаркин.
В это время Воробьев поднялся с земли, отчетливо рисующийся при свете месяца, и быстро, точно боясь, что его мог кто-то увидеть, прошел к крыльцу и юркнул в сенцы. Проснувшиеся мужики не стали укладываться. Уже пели вторые петухи, и было видно в квадрате ворот, как заметно позеленело и слегка зарумянилось от зари на востоке небо, перемигивались и не так уже блестели звезды.