— Пора запрягать, — сказал Иван Иванович.
На воле стоял редкий сумрак, но воздух быстро светлел, и по смутным нагромождениям облаков пробегали трепетные розовые сполохи, проникавшие все дальше в небесное пространство. Остро и бодряще пахнул смоченный росой огуречник. С застрех падали с тихим звоном большие капли. Иван Иванович, Назаркин и Сережа прошли к тому месту, на котором видели Воробьева. Назаркин не ошибся: у их ног действительно лежал одинокий бугорок могилки, дальше, около двух елок, виднелось два или три кривых креста — остаток деревенского кладбища.
— Тут, значит, Емельянов прах и есть, — вымолвил Назаркин.
— Он же сгнил. Разве услышит, что Воробьев просит у него прощения? — спросил Сережа, не понимая еще той огромной важности картины, которую он видел.
— Душа, брат, она услышит, — ответил ему дед.
— Мается, несчастный, — проговорил со вздохом Назаркин.
— Стало быть, не до конца почернела его душа, — сказал Иван Иванович. — И не на одном нем вина лежит. Что дошел до жестокости. Злодеем-то он не родился.
На дворе стоял, все так же поглядывая на мужиков из-подо лба, Воробьев.
— Что по рани? Можа, самовар поставить? — спросил он голосом, в котором угадывались теплые ноты человеческого участия.
— Спасибо, — сказал, крепко пожав его руку, Иван Иванович, — спасибо за кров!
Обоз тронулся со двора и мягко загромыхал по уже отвердевшей, продутой первым утренним ветерком дороге. В выбоинах и в глубоких колеях стояли лужи, ловившие розово-малиновые сполохи зари. Уже вовсю пели и трещали птицы; сумерки почти истаяли, и стало светло, широко и далеко-далеко видно. Сережа сидел на возу и блестящими веселыми глазами оглядывался вокруг, поражаясь утренней чистоте, свету и простору земли. Он чувствовал, что после этой поездки стал добрее ко всему живому, многое видеть и понимать, главное же — он теперь любил всем сердцем, всей своей маленькой душой этих грубых, бедно одетых мужиков и даже страшного Воробьева. Но отчего становилось грустно и тревожно у него на сердце, когда он глядел вдаль, в туманные извилины дороги на горизонте?.. «Про то не знают не только дети, но, видно, и взрослые, — думал Сережа, — потому что никому-никому не известно, что впереди…»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Лето уже вошло в самую силу — хрясла безветренная сухмень. Ливневые майские дожди дали хорошую влагу земле, и нынче можно было ждать добрый хлеб. Навалилась горячая покосная страда. По низинам, по редколесью и оврагам по пояс вымахала густая, сочная, на редкость обильная трава.
Карманов решил прибегнуть к помощи старух, хотя сам же на их счет язвил. Заставила, понятно, нужда: позарез требовались рабочие руки! На девять часов утра семнадцати старухам было велено явиться в контору.
— Зачем мы понадобились? — спросила вечером Мысикова Варвара Марью.
— Юзик ходить как кот, сожравший горшок сливок. Оне от нас, девки, чегой-то хочуть, — ответила та.
— А то, может, поощрению каку дадут? — засмеялась Дарья.
— За устарение, — подтрунила над ней Марья.
Утром они явились к назначенному часу и молча толпились перед обитой плотным черным дерматином дверью директора. Секретарь Карманова, Марья Антоновна, догадывалась, по какому случаю вызвали старух, но на их вопросы ничего не ответила. В директорский кабинет то и дело входили и выходили люди — совхозные специалисты, бригадиры, руководители разных хозяйственных служб, конторские служащие, районные начальники и уполномоченные. Все они, деловитые и озабоченные, проходили мимо кучки старух, не замечая их; иные же бросали на них взгляды, и по ним Марья читала все то, что находящиеся в силе и при хорошем здоровье люди думали о них. Так равнодушно смотрят люди на сухой, не дающий никакой пользы бурьян — только и остается, что его вытоптать. И эти деловитые люди не в силах были представить себе ту простую и неизбежную истину, что минует не так много скоротечных лет — и они сами станут такими же. Они также не представляли себе, что в самые лихие годы войны и после нее эти старухи, тогда молодые, несли на своих плечах тяготы работ, во много раз превосходящие теперешние. Наконец старух стали вызывать по одной в кабинет. Совхозная контора располагалась в большом старинном, с колоннами, барском доме; великолепные, некогда чугунные решетки на балконах были в выломах, ступени широкой лестницы выбиты, а колонны ободраны и исписаны. Кабинет располагался в бывшей маленькой гостиной. Первой позвали Марью. Она неловко шагнула в дверь. Приветливый Карманов, как будто в нынешнее утро не существовало большей радости, чем увидеть ее, поднялся ей навстречу, вышел из-за стола и с большой внимательностью подвел ее к стулу, слегка нажав на плечи — чтобы она села. Возле стола, вежливо покашливая, сидел Юзик. Он покивал ей головой и пошевелил длинными серыми губами — в знак душевного расположения к старухе. Такое преображение начальников стало понятным Марье еще до того, как начал говорить Карманов, — она все поняла, едва только отворила дверь. И она не ошиблась.