Завхоз покосился на вилы, которые действительно отыскались свободными, и понял, что отвертеться никак было нельзя, и он с напускным выражением благодушия на лице ухватил их.
— Я, будет вам известно, никакой работы не боюсь. — Юзик воткнул вилы в большую сенную кучу и, поважив, незаметно выпустил из зубьев половину, оторвал маленькую охапку от земли и с нарочито бодрым покрякиваньем донес до копешки; чтоб поберечь силы, он пристроил ее сбоку. Старухи, а особенно востроглазая Марья, сразу заметили Юзикову хитрость. Когда он снес четвертый такой навильник, подошел к валку и воткнул только наполовину зубьев, Марья очутилась рядом с ним.
— Пхай ногою вилы до конца. Не мухлюй! Ухватывай всю кучу, — приказывающим тоном потребовала она.
Юзик заметил ехидный взгляд Дарьи и любопытство на лицах старух и учеников; делать было нечего… подмигнул, поплевал на ладони и стал подымать ворох. Несмотря на то что ворох был гораздо меньше тех, какие без устали поддевали и таскали старухи, Юзик почувствовал, что ему не поднять. Пот градом катился по его лицу и капал с носа на сено и руки. Проклятая старуха! Но надо же было не сплоховать. Поднатужившись, он на полусогнутых, дрожащих ногах с большим трудом поднял над головой беремо и, плохо чувствуя под собою землю, еле донес и вместе с навильником сунулся в копну.
— Так-то оно, попотеть-то! — подмигнула ему Дарья.
Юзик с достоинством попрыгал около коня, сел, поглядев на них свысока, начальственно приказал:
— Сегодня поле кончить.
— Штаны-то у него небось мокры, — засмеялась Марья. — Что ж, пойдем подсобим косить? — обратилась она к Варваре. — Вон Серафим вконец упарился. Да и Никишка, глянь, на измоте.
— Придетца, видать, подсобить, — отозвалась Варвара, воткнув в землю вилы.
Они спустились в овраг, к косцам. Здесь было больше тени и немного прохладнее, чем наверху, где гребли. На дне оврага, где кончались ряды, серебром позванивал источник, едва видимый в затравевших бережках. Мужики, кончив ряд, точили брусьями косы. Худая, костистая грудь Серафима ходила ходуном; видно было, что он на своей деревяшке вконец выбился из сил, но не желал показывать виду.
— Давай-ка мне литовку-то, — сказала Марья, по-матерински ласково глядя на Серафима.
— А пошто?
— Перядохни троху. Помахаю я.
— Не бабья работенка, Марья!
— Что ж делать-то, коли от мужиков одне тени остались?
— В полку, что ль, прибыло? — спросил, заходя на ряд, Игнат Букин.
— Береги пятки, подрежу, — усмехнулась Варвара, становясь за ним.
Марья стала последней и пошла, откладывая ровный, широкий и чистый, будто выбритый, прокос. Варвара двигалась степенно и ровно, но видно было, что она делала усилия, чтобы не попортить ряда; Марья же так легко, будто игрушечную, бросала косу, что ей завидовал даже матерый косец Степан Хомутов. «Крепко старая косит!» — похвалил он ее. На заворотах Марья вытирала концом своего желтого платка сухие губы, отпуская какую-нибудь подковырку по адресу мужиков, и снова с веселым видом становилась на ряд. «А я-то нонече, дура, помирать хотела, — думала она про себя, — видать, маленько поживу. Надо пожить. Подсобить троху. Машин понаделали пропасть, а без нас-то, без крестьян, никак не обойтися. Земелька — она души требуеть!» Овраг докосили, сами удивляясь тому, как много они наработали.
— Ну не ждал я от вас такой прыти! — посмеивался Букин, вытирая пуком травы косу.
— В друг разок, милой, не становись: пятки отхвачу, — пообещала Марья.
Измотанные вконец ученики и старухи, однако ничем не выказывающие усталости, с веселым говором направились через поле в сторону Титкова.
III
Степан Северинов уже на исходе лета первый раз выполз из своей норы — вышел из квартиры во двор. В душе его был позыв, смутное желание куда-то без оглядки бежать от людей, от самого себя… Но в мыслях прояснилось, как только взгляд его упал на серую, болтавшуюся на веревке кофту Дарьи Зотовой. В одно короткое мгновенье вспомнил Степан былые свои грехи с бабами — любил он этакую отраву, уже и не помнил счета, сколько пропустил их через свои руки… Дарья Зотова была его последней мечтою, и стыдно было Степану вспоминать свое греховодство с ней. «Кривая стерва! Порядочно попользовалась моими подношениями, а какая, спрашивается, с ее стороны ответность? За прошлую зиму ни разу не вспомнила об моем существованье. Истрепанная метла, да и та перекошенная!» Однако, несмотря на такие мысли, Степан стал шарить в памяти, что бы поднести ей еще в знак своего расположения. Живя на старом месте, в своей деревне Колучове, таскал он ей то баранью ляжку, то тушку кролика, то хорошей муки. Никогда не миновал с пустыми руками ее двора. Зная о насмешках колучовских жителей, Степан старался делать свои подношения и посещения кривой Дарьи вечерами, в сумерки. Но в потемках было трудно преодолевать проклятую заболоченную низину посередине деревни, в особенности худо приходилось на клади, — раза два пришлось-таки ему плюхнуться в топину… Зимой — другое дело, красота! Как только ложился первый ледок, Степан приспособился преодолевать препятствие волоком: ложился на лед и катился к другому берегу. Правда, в такого рода переправе через обледенелую гать таились свои трудности: тяжело приходилось принимать вертикальное положение, то есть становиться на ноги. Вихляния и дрыгания на корточках иногда длились не менее получаса, и за это время, по обыкновению, Степан обкладывал про себя отбористой руганью кривую Дарью так, что той наверняка страшно икалось. Но, одолев ледовую переправу, Степан выгибал грудь, распрямлял спину так, что начинал видеть небо, и, слегка сдвинув на одно ухо облезлую шапку, всходил на Дарьино крыльцо. Срамота получалась лишь с подгибающимися и дрожавшими ногами, тут был явный конфуз.