«Ах ты, кривуля! Да я ж тебе и мед носил! — вспомнил Степан, решительно направляясь сейчас к соседнему дому, где жила Зотова, решив больше не делать ей подарков. — Ты и без них самому страшному черту не нужна». Дарьина квартира находилась на втором этаже. Поглядев на лестницу, Степан решил было поворотить назад и подумал: «Вроде… я — феномен: в такие-то года гребусь к бабе». Но порок греховодства, въевшийся Степану в самые печенки, заставил его довольно прытко одолеть лестницу.
Плоскогрудая кривая (на левом глазу у нее была черная повязка), в сером, в горошек, платье, Дарья возилась около плиты. Она и верно напоминала отработавшую свое метлу: из-под потерявшего цвет платка выбивались жиденькие, тоже уже бесцветные пряди, но на удлиненном запалом лице ее молодо и живо светился одинокий зеленый глаз. «Слаб я, вот что! — подумал с большим сожалением Степан, мельком увидев себя в висевшее на стене зеркало. — И нос, дьявол его возьми, красен…» Он без приглашения опустился на стул.
— Ну здоров, старуха! — бодряческим тоном проговорил Степан.
— Чего скажешь, вьюноша? — спросила насмешливо Дарья, уперев руки в свои тощие бока.
— Ты что это шакалишься, а? — попытал он, еще более распрямляя спину.
— Чо приперси-то?
— Я нынешней ночью едва не помер. Вот что! — значительным голосом проговорил Степан. Несмотря на то что в тоне его прозвучала жалоба, Дарья осталась непреклонной — он это почуял.
— Тебе-то, видит бог, я делал добро. Ай не разглядела скриву?
— Как же, нагляделась я на него, на добро-то твое, — засмеялась Дарья.
Жилистый нос Степана сделался вовсе пунцовым и стал дергаться.
— Да как же ты можешь так калякать? А бараньи лодыжки не помнишь?
— Жри их сам. На черта они мне сдались! — отрубила Дарья.
— А то, может, нашелся давальщик? — спросил Степан вкрадчивым голосом. — Так ты в самый раз ухажерка. Правда, только мохом поросла.
Он не мог совладать со злобой, и одновременно его горло душила спазма: вдруг стало жалко себя. Концы губ его подергивались. Что-то дрогнуло и в лице Дарьи, помягчело и выражение ее глаз.
— Помирать пора, Степан. Выбрось из головы блажь, — выговорила она по-матерински.
— Ну, шалите! — прохрипел он. — Я еще жив. Ты сама, дура кривая, в могилу глядишь. Сама не седни завтра окапдрычишься.
— Выметывайся, чтоб духом твоим не пахло! — взбесилась Дарья, переходя от состояния размягченности и доброты к озлоблению. — Постыдися людей. Кавалер! Пес берложный.
— Ты еще приволокешься ко мне. — Степан хотел сказать какое-либо крепкое слово, но оно не подвернулось на язык, и, ссутулив плечи, он проворно выкатился за дверь.
— Не ходи боле ко мне! — услыхал он на лестнице.
«Один как волк в лесу. Сволочи!.. Хороши и детки — в год по письму не присылают. Но… не подыхаю. Еще и с бабой могу. Надо женьшеню раздобыть. Наглядеть подходящую, да с обоими глазами. Сиди камнем, сука кривая». Он был и жалок, и страшен в эту минуту.
IV
«Хватит! Пожил… Все меня ненавидят как собаку». У него уже не оставалось теперь сомнения, что дети бросили его. И в голову пришла мысль — наложить на себя руки. «Накажу их, паразитов, за то, что они меня забыли!» Но эта мысль, показавшаяся очищающей душу, затем стала мутной, расплывчатой, неосязаемой, и Степан понял, что он просто боялся смерти и хотел жить.