— Вы… меня в петлю толкнули, — пробормотал он вслух; жалостливые слезы хлынули из глаз Степана, и в мгновение, когда он надел петлю, кто-то крепко ухватил его руку.
Ему даже показалось, что это была не иначе как нечистая сила. Медленно, будто чужую, он поворотил голову. Перед ним стояли Марья и Варвара. Сурово, без жалости, они смотрели на него. Снова с ясной отчетливостью вспомнил Степан, как бессердечно, точно мух, давил он этих несчастных баб. Одно, что им оставалось теперь, — мстить ему. А они, как за малым ребенком, ухаживали за ним всю зиму. Он скинул петлю и, не глядя на них, ткнулся в землю.
— Зачем… зачем вы помешали! — выговорил он глухо и уныло, тряся головой.
Маленькая, жилистая Марья крепко прижимала к боку мертвого петуха (они возвращались от сарая, где находилась их живность); старуха нашла около загородки своего бедокура, как она его любовно называла. Строго смотрела она на Северинова.
— Дурное удумал, старый! Вовсе дурное. Стыдися! — проговорила Марья одновременно и сострадательно, и сурово. — Эко геройство! Ты ишо во тьме, табе глаза и душу залепило. Почуй мирское горе. Прощенья у людей проси. Ты, Степан, от зари до зари его проси. В ем твое спасенье, стало быть. Не вышло злодейство-то из тебя. В печенки въелось.
— Какая моя жизнь? Я помереть хочу! — слабо вскрикнул он.
— Про то богу известно. Проси прощенья. Удавиться — ума не надо, — покачала головой Марья.
— Вставай, Степан. Иди домой, — сказала и Варвара, сбрасывая с сука веревку.
— Они меня… про-окляли, — судорожно проговорил Степан про своих детей.
— Иди домой, — снова повторила Варвара, будто не слыша его слов.
Старухи помогли ему подняться. До дома шагали в полном молчании. Степан, не оглядываясь, шаркая подошвами, юркнул в свой подъезд.
К ним подошли Дарья и Фекла.
— Что он, девки, как хлопнутый мешком? — спросила Фекла.
Варвара показала ей веревку:
— В петлю, вишь, залезал.
Дарья покачала головой:
— Не верю я, чтоб удавился.
— Злодей… Да чего ж нам злобиться-то на него? — сказала Фекла. — Наказанный он. А кто ж твово-то петуха порешил?
— А ляд знаеть? Тхорь бы горло перегрыз. А это, должно, какой мор, — и Марья смахнула с глаз непрошеную горестную слезу: любила ж она его, дьяволюку!
V
Как ни уверял себя Яков, что он прочно осел на жизненном берегу и, главное, нашел свое истинное дело, он чувствовал себя не в своей тарелке. Он теперь проклинал себя, что уступил тогда жене и не сделал того, чего хотел: заиметь хороший слесарный разряд. База, на которой Яков продолжал работать, не привлекала его: о наживательстве темным путем он не помышлял. Такое дело было противным всей его натуре. Он был, как говорят, исконно русским человеком, не ищущим прибыльности, — была б воля, а она-то дороже злата. Никогда Яков не считал себя ангелом. Жил по велению души, как громадное большинство простых, незаметных людей, более или менее честно относящихся к своим житейским и рабочим обязанностям. Уезжая из демьяновского захолустья, Яков не думал о том, что он бежит от бедности с целью накопления денег, чтобы устроить себе богатую, комфортную жизнь, в которой было бы всякое изобилие. Вскормленный черным хлебом и познавший с детства тяжелый труд, он меньше всего думал о сытости; просто опостылело сидение на насиженном месте, возникло желание увидеть иные, непохожие житейские берега — и ринулся за поисками какого-то особенного счастья. Как исконно русский человек, который в определенную минуту душевного смятения может все бросить, что нажилось в нелегких трудах (все трын-трава, была бы волюшка!), точно так же оторвался он тогда от родного угла и кинулся в шабайство. Сходясь с Вероникой Степановной, он также не искал себе выгоды и легкого проживания, не думал он и цепляться за Москву. Женщина приглянулась ему, и он, не задумываясь, соединился с нею, имея одну цель, одно желание — устроить спокойный, тихий, новый очаг своей жизни. Теперь же он понял ясно, как по-детски оказался наивен! Главное, что он не понимал сложности жизни, простирающейся за демьяновскими стенами. Страшнее всего было не то, что жена и не помышляла о том тихом житье, о котором мечтал он, — хуже было осознавать себя нечестным человеком. И таким он себя стал считать в последнее время.