В начале августа к ним поступила большая партия высокого качества японских магнитофонов. Как и всегда в таких случаях, когда поступал редкий и дорогой товар, который нельзя просто купить, зашевелились родня и знакомые работников базы и торговой сети в поисках способов добывания этих магнитофонов. 4-го числа утром директор базы, крупный, толстый, внушительного вида мужчина лет пятидесяти, вызвал Якова к себе в кабинет. Яков терялся в догадках: зачем он ему понадобился? Что-то было в выражении лица директора, что заставило его насторожиться. Директор вежливо кивнул ему и показал глазами на коробку с дорогими сигарами.
— Попробуй. Отличные! Да ты присядь, Яков Иванович. Как самочувствие? — дружественно полюбопытствовал он, глядя холодными внимательными глазами ему в лицо.
— Жив-здоров, — ответил тот односложно, не желая пускаться в откровенность с директором, про которого говорили, что он очень хитрый и коварный человек.
— Что невесел? Конфликты с супругой?
— Ничего. Нормально.
— Ну и тем лучше, — директор погладил свою красную, ноздреватую лысину. — Мне кажется, ты смотришь на меня косовато? Это я к слову. Да ты кури. Кури.
— Спасибо. Отвыкать решил.
— Я пробовал, но не вышло. — Он сделал паузу. — Часть наших товаров, в том числе и дефицитных, мы реализуем в порядке обмена. Ты ведь знаешь. Промкооперация, к которой мы принадлежим, не может замыкаться в своем, так сказать, углу. У нас должны быть широкие торговые связи… — покашлял он, еще цепче приглядываясь к Тишкову. — Пятнадцать японских магнитофонов мы передаем другой организации. Сегодня приедет их представитель, и ты оформи… Стоимость он оплатит сразу наличными.
Яков теперь начал понимать, по какому делу вызвал его директор, он весь поджался, сузил глаза, стараясь не выпускать из своего взгляда его глаза.
— Из какой организации тот представитель?
— Из управления комиссионной торговли.
«Тут не иначе директор протягивает лапу к магазину, который торгует машинами», — подумал Яков и спросил еще:
— В чьи руки они попадут?
Видно было, что директор сдерживал раздражение и поднимающуюся желчь; ответил он еще более доверительным тоном:
— Все, дорогой, законно. И потом, ты, очевидно, понимаешь, что директору видней, как распределять товары? Ты в отпуске в этом году был, Яков Иванович?
— Нет.
— Найдем тебе с женой путевочки в хороший санаторий. Кроме того, я скажу, чтобы за этот квартал тебе выписали побольше премиальных. Вообще, если требуется какая помощь, ты не стесняйся — заходи запросто прямо ко мне. Всегда помогу. Яков встал со стула.
— Магнитофоны без открыток никакому представителю я не выдам, — будто вколачивая в стену гвозди, четко и спокойно проговорил он.
Очевидно, директор был совершенно уверен, что дело улажено, и потому он раскрыл от изумления свои черные, слегка навыкате, глаза. Его охватило бешенство, но опять усилием воли он сдержал себя, и даже подобие улыбки показалось на его губах.
— Не горячись, Тишков. Не на базаре. Не советую лезть на рожон. Исполняй то, что я тебе сказал.
— Магнитофоны без открыток не выдам! — сам поражаясь своему упорству, еще тверже заявил Яков. — Они должны поступить в магазин.
— Иди, иди, Тишков… — зловещим полушепотом бросил директор.
На другой день Якову было объявлено о его увольнении. Он испытывал легкость на душе, будто смыл с себя плотно налипшую грязь, и в веселом расположении духа вернулся домой. Вероника Степановна с наружным спокойствием, но внутренней злобой выслушала его сообщение; как только Яков кончил говорить, с искривившей ее лицо презрительностью она вскочила с дивана и начала бегать по комнате.
— Ничтожество, несчастная деревенщина! Нет, вы посмотрите на этого идиота! Пра-аведник! Это ж надо быть такой круглой дуре, нашла муженька! — Она закурила сигарету, жадно затянувшись несколько раз подряд. — А теперь куда? В сторожа? В дворники? Сортиры чистить? Для такого идиота — самая подходящая работенка. Сегодня же к черту выпишу, запомни! Уматывайся, чтоб духу не было!
Яков молча, с грустным выражением лица смотрел на нее. Она жила так, и другого представления о жизни у нее и не могло быть. Он жалел эту женщину, считая ее несчастной. Под наслоениями косметики и вульгарности он чувствовал ее душу. В потаенных ее безднах еще брезжил какой-то свет… «Никто из нас не может быть судьею других, — вспомнил он слова брата Ивана, — ибо души людей единятся». Прожив с нею год, Яков замечал в ней порывы простой, добродушной женщины, несчастной оттого, что не имела ребенка. Да, это было ее главное несчастье, как каждой одинокой женщины. Но те порывы быстро угасали, и она сознательно душила их в себе, чтобы не выглядеть наивной простушкой, над которой будут смеяться. Должно быть, Вероника Степановна не замечала сама, как она несчастна; с тех пор, совсем недавно, как Яков осознал это, он перестал зло думать о ней и жалел ее в душе. Соблазны, за которыми она погналась, сделали то, что она останется одинокой и несчастной, — в этом Яков не сомневался.