VIII
Вечером, вернувшись домой, Яков не сел, как обычно, к телевизору, послонялся бесприкаянно из угла в угол и, чувствуя какой-то нехороший зуд в душе, постучался в дверь тети Насти. Старушка только что откуда-то вернулась и тихонько копошилась, прибирая в своей светелке, где и без того царила чистота и все лежало на своем месте. Особенно Якова успокаивали милые красные «огоньки», густо росшие в разных черепках на подоконниках.
— Можно, бабушка, я у тебя маленько посижу? — спросил Яков.
— Телевизора у меня, отец мой, нет, — ответила она.
— А, ну его.
— Садись, садись, — тетя Настя подвинула к нему свое единственное старое креслице, как самое удобное и мягкое, которое она предназначала, как обычно, гостям.
Пестрая кошка, жмуря ясные глазки, с самым добрым расположением к гостю, доверчиво влезла и улеглась у него на коленях.
— Маруся, не шали, — погрозила тетя Настя, после чего кошка, потянувшись, с явной неохотой спрыгнула с колен. — А вот я сейчас тебе дам чайку, — сказала она, открывая старенький шкафчик, где хранилась посуда и откуда приятно пахнуло какими-то сушеными травами.
— Не хлопочи. Я так просто заглянул, — сказал Яков.
— А как не просто? В жизни все, отец мой, просто, — проговорила тетя Настя, распустив все свои морщины на лице. — Ну-ка садись к столу, — прибавила она, наливая такую ароматную, душистую заварку, что Яков крякнул от удовольствия. Когда же он стал пить, то ему показалось, что такого чая никогда не приходилось отпробовать, разве что похожим его угощала братова жена Домна Панкратовна.
— Ишь ты, ну и чай у тебя, бабушка! — выразил восхищение Яков. — Ты чем же завариваешь?
Тетя Настя задумалась, как бы забыв, что она такое положила в чайник. Затем начала объяснять, и речь ее потекла так складно, мягко и успокаивающе, будто тихо струящаяся по камешкам вода в малой речке:
— Завариваю-то? Много, отец, тут трав положено: и хмелю, и листа малинового, и кашки, и брусничника, и костяники, заячьей капусты еще добавила. И еще чего-то? Вот видишь, запамятовала старуха.
— Да ты где научилась?
— А бог знает, отец.
— Родилась-то тут, в Москве. Откуда тебе известны народные понятия?
— Земли много кругом.
— Ты что ж, в комнатушке так и прожила всю жизнь?
— Не всю. Тут я пятьдесят годов прожила. А давно, как была молодой, я, отец, на Сухаревке жила. Давненько… а помню.
— А Сухаревка цела нынче?
— Там, отец, уж ничего не узнать. Башни нету. Ох и красива была, башня-то. Рынок кипел. Хорошо помню старую Москву!
Яков мигом опорожнил вместительную чашку чая, и тетя Настя, не спрашивая, наполнила ее вновь и поставила розетку с крыжовниковым вареньем. По стеклам застучал дождь, отчего еще уютнее и милее стало в старушкиной светелке; на душе у Якова сделалось вдруг светло и легко, точно рукой сняло всю его озабоченность и усталость. Он не мог бы ответить, что на него подействовало так: тихая, ласковая речь доброй старушки, ее необыкновенно ароматный чай, эта светелка с «огоньками» или же все вместе взятое? И каким ничтожным и вздорным был перед этой не приносящей никому зла и вреда жизнью снующий под дверью Недомогайлин! Чем дальше Яков сидел в светелке, тем светлее и светлее становилось у него на душе, развеялись и его мрачные мысли.
— Ох, много чего перевидала в жизни. Да бога гневить нечего: люди-то не обижали. А сама-то я, отец, грешная, ох грешна старая!
— Какой же у тебя грех?
— Не скажи: грех-то он не виден. Человеку злое слово сказал — вот тебе и грех.
— Что ж, тебя так никто и не обижал? За такую длинную жизнь? — спросил опять Яков.
— Я обижала. А об людях сказать, что они мне худое делали, отец, не могу. Ищи в себе зло — не в других.
— Злых-то, что собак, — много.
— А ты, отец, гляди добрее, — оно и злых покажется мене.
— На доброту часто злобой отвечают.
— А ты пожалей да уважь человека. То неправда, что человека не надо жалеть. Тогда увидишь, как он к тебе обернется. Всего, отец, много в человеке. Да темь свет кроет. Коли узришь свет — и тьма не страшная.
Седенькая голова тети Насти все ниже гнулась к земле, книзу, и Яков с грустью подумал, что эта славная, золотая старушка, должно быть, уже не долгий жилец на свете. Он спросил у нее после молчания:
— Близких у тебя нет. Сестра далеко. Хвори и смерти ты не боишься?
— А чего ж бояться? — ответила она просто, будто речь шла о малом пустяке.
— Как чего? Этого все боятся. Особенно одинокие старики.
Глаза тети Насти по-прежнему излучали все тот же мягкий свет, и в них не было той тяжелой, затаенной грусти, какая наваливается на старых людей, когда они уже глядят не вверх, а вниз.